Северная Аврора

Никитин Николай Николаевич

Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не выдавались. Бараки кишели паразитами. В бараке, рассчитанном на сто человек, разместили более четырехсот. Через две-три недели, после пребывания на Мудьюге одежда у заключенных превращалась в рубище, многие из них ходили босыми или заворачивали ноги в тряпки и обвязывали их веревками.

Заключенных не оставляли в покое даже ночью: врывались с обыском в барак и все там переворачивали сверху донизу. Обыски обычно сопровождались побоями. Охрана била изможденных людей резиновыми палками.

На острове свирепствовали цинга, дизентерия,

сыпной тиф, но никто не отделял больных от здоровых, и каждый день из барака выносились трупы.

Егоров и его товарищи молча выслушали этот жуткий рассказ.

Они сидели кучкой, тесно прижавшись друг к другу.

Все дрожали, хотя от скопища человеческих тел в бараке стало несколько теплее. Никто уже не замечал ни духоты, ни вони, и когда изнеможение дошло до предела, заключенные стали расходиться по нарам...

Доктор Маринкин лежал на крайних нарах возле бокового прохода. Он чувствовал себя отвратительно. Подложив под голову локоть, Маринкин, не отрывая глаз, смотрел на видневшееся в окне темное небо.

У Андрея от усталости слипались глаза, но как ему ни хотелось спать, он не мог оставить доктора.

– Вот там должна гореть Полярная звезда...
– задумчиво сказал Маринкин, показывая рукой на небо.

Доктор говорил тихо, преодолевая мучительный приступ кашля. В груди у него что-то шипело и клокотало, точно в кипящем котле.

– Я старый архангелогородец, Андрей. Я помнил эту звезду ребенком, юношей, взрослым... Сегодня она не, горит. Но завтра она будет гореть! сказал доктор, справившись, наконец, с кашлем.
– Завтра будет... Завтра будут полыхать северные зори. Северная Аврора, как это называли в старину. Это будет, будет!
– упорно, будто убеждая себя, повторял Маринкин.

Андрей приложил ладонь к его лбу. Лоб был горячий. Егоров, который проходил мимо, остановился возле доктора и тоже положил руку ему на лоб.

– Да, - с грустью проговорил он.

– Плохо?..
– сказал Маринкин, приподнимаясь и оправляя на себе одеяло.
– Мне не выжить, я и сам знаю...

– Плохо, что вы заболели. Только это и хотел я сказать. Ничего другого, - спокойно возразил Егоров, усаживаясь возле Маринкина.

Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой.

– Завыли, гады!
– громко, на весь барак сказал Жемчужный. Он лежал против Маринкина.

С верхних нар спрыгнул Прохватилов.

– Это с "Оби", - по-северному окая, объяснил он.
– Сирена... Тумана боятся. Пужливы больно.

Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею.

– Ну как, Андрюша?

– Ничего... Знакомлюсь с англо-американским режимом, - горько пошутил Андрей.

С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены. Откуда-то выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах одеялом побежал к дверям барака.

– Да замолчите вы!
– кричал он.
– Я больше не могу, проклятые!

Боцман догнал его и насильно уложил на нары:

– Спи, чудак... Чего кричишь? Не маленький, чай... Пуговицын притих.

В сенях загремели солдатские сапоги.

– Спать! Буду стрелять!
– на ломаном русском языке крикнул за дверью часовой и подтвердил свои слова стуком

приклада.

– Иди спать, Андрюша...
– прошептал Маринкин.
– Я тоже подремлю... Теперь мне легче.

Тяжело вздохнув, он закрыл глаза.

Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось ему... Перед глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов. Мать останавливалась возле изголовья и гладила его по голове, она что-то шептала, будто стараясь его успокоить. Андрей начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту. Затем опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов, и он снова просыпался.

Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел нагнувшегося над ним Жемчужного и пробормотал:

– Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду.

– Ты бредишь...
– с беспокойством сказал боцман.
– Тебе нехорошо? Не заболел ли и ты?

– Нет, ничего... Просто что-то снилось... Андрей с трудом поднял отяжелевшую голову.

Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и обняв его за плечи, Жемчужный ласково сказал:

– Смотри, не расхворайся... Послезавтра Егоров решил провести заседание партийной ячейки. У тебя билет не сохранился? Не сумел, поди, его спрятать?

– Я беспартийный, - признался Андрей, краснея и думая при этом: "Хорошо, что в темноте не видно". Волнуясь и чувствуя, что краска продолжает заливать лицо, он рассказал Жемчужному, как его допрашивали в тюрьме и как перед лицом английских и американских контрразведчиков он самовольно принял на себя звание коммуниста.

Жемчужный выслушал Андрея почти с тем же волнением, с каким тот говорил.

– Молодчина!
– сказал боцман.
– Это от сердца вышло. Завтра я все объясню Егорову. Ты настоящий большевик. Что же ты до сих пор молчал? Ведь ты, поди, чувствовал, что к тебе относились, как к коммунисту...

Наступило молчание.

– Чувствовал... Душа моя была открыта, - сказал Андрей после паузы.
– А язык никак не мог выговорить: "Товарищи, вы считаете меня большевиком, а я ведь беспартийный".

– Эх, вот чудак...
– сказал Жемчужный.
– Ты проще к людям подходи. Проще! И с открытой душой. С людьми чем меньше мудришь, тем лучше, Андрюша.

Кончив беседу, они разошлись по своим местам.

"Теперь все станет ясно", - подумал Андрей. Ему казалось, что, наконец-то, он вышел на дорогу, длинную, трудную, но единственно желанную. За колючей проволокой, на острове, затерянном среди бурного, снежного моря, среди мглы и тумана, он будет так же бороться, как боролся по ту сторону фронта. Но теперь он будет уже коммунистом.

Подложив под голову вещевой мешок и накрывшись ватником, Андрей мгновенно уснул и до самого утра спал без сновидений, спокойным и крепким сном.

Утром он услышал чьи-то громкие голоса и, свесившись со своих нар, увидел Маринкина. Лицо доктора еще более опухло, глаза воспалились. Возле нар, на которых лежал Маринкин, стояли трое: американский лейтенант, переводчик и солдат-англичанин.

– Этот болен, - доложил солдат, указывая на Маринкина.
– Не может идти на работу.

Лейтенант что-то коротко сказал переводчику.