Северная Аврора

Никитин Николай Николаевич

– Да, только об этом.

– Ну и продолжай в том же духе. Посылки, несомненно, просматриваются... Значит, в них ничего не находят. А если и найдут, тоже не бог весть какое преступление. Ничего тебе не будет. Разве что перестанут принимать посылки.

Спустя неделю от Потылихина пришел к Шурочке старый рабочий судоремонтного завода Греков. Шурочка отлично знала его и вполне ему доверяла. Греков принес письмо.

– Это - очень важное дело, Александра Михайловна...
– сказал он. Информационный бюллетень для наших на Мудьюге. Его нужно отправить так же, как ты отправляешь и свои письма. По содержанию все в порядке,

тоже как будто твои домашние дела. Бюллетень зашифрован. Но Коля все поймет. Конечно, риск есть, но небольшой... Что делать? Нашему брату все время приходится рисковать... Семь бед - один ответ. Перепиши это письмо своим почерком.

Шурочка с радостью на все согласилась.

Наступил ноябрь.

Поздним вечером Пигалль опять появился у Базыкиной. За чаем он вдруг вытащил из-за пазухи свой солдатский бумажник и, смущенно оглянувшись, словно в комнате могли быть еще люди, передал Шурочке записку:

– Вот, мадам, от мсье Базыкина...

Сердце у Шурочки сильно забилось. В записке не было ничего особенного. Николай Платонович благодарил жену, целовал детей. В конце было написано: "Судьба милостива, что дала нам возможность обменяться хоть парой слов".

– Большое спасибо, - сказала побледневшая Шурочка.
– Но как вы пошли на это, мсье Пигалль?

– Ах, мадам! Ведь никто не узнает! И, кроме того, мы с вами не занимаемся политикой...
– сказал сержант.
– Если это письмо вам доставило хоть немного радости, я счастлив... Ведь моя жизнь тоже не из легких, мадам. Я состою надсмотрщиком на работах... Старшим надсмотрщиком! Пока я имею эту возможность, я готов... Вот если меня переведут, тогда...

Он развел руками.

– Мне часто приходится разговаривать и с мсье Базыкиным и с другими... Правда, мсье Егоров не говорит по-французски. Зато мсье доктор немножко говорит и помогает нам объясняться. Да и я сам теперь тоже немножко говорю по-русски. Боцман карош!
– Пигалль улыбнулся.
– Если соблюдать инструкции, мадам, - продолжал он, - то жить на Мудьюге нельзя. А умереть можно! В конце концов, инструкции сочиняли англичане! А мы ведь французы.

Сержант лукаво рассмеялся и потрогал свою кудрявую бородку.

Напоив его чаем, Шурочка решилась написать ответ Базыкину. Письмо опять было исключительно домашнего характера. Базыкин получил его и снова ответил ей через Пигалля.

Когда Шура пришла на конспиративную квартиру, помещавшуюся в рабочем общежитии на Смольном Буяне, ей удалось встретиться с Потылихиным, и она опять подробно рассказала ему о беседе с французом.

– Ты поступила правильно, - подумав, сказал Потылихин.
– Если он провоцирует тебя, то ничего не добьется. Мы сами с усами, и нас на лапте не объедешь... Кроме того, ты не должна выказывать ему недоверия. Именно в том случае, если он специально подослан, опасно было бы показать, что ты не веришь ему или боишься его. А эти невинные записочки вреда нам не принесут... Ты знаешь, Шурочка, - продолжал он после короткого молчания, может быть, тут есть и другое: возможно, что наши стали его понемножку обрабатывать. Вдруг он в самом деле втянется? Это была бы великолепная связь! Вот тогда... Но посмотрим... Торопиться не следует.

Остров Мудьюг, занесенный снегом, обдуваемый со всех сторон штормовыми ветрами, напоминал кладбище, окруженное ледяным оцепеневшим морем. Бараки еле отапливались, одежда на заключенных

превратилась в тряпье, съестной рацион стал еще меньше, а количество работы прибавилось. Словом, все было именно так, как предполагал Базыкин.

Сообщение с Архангельском в это время года обычно прерывалось. Только ледокол "Святогор" с величайшими трудностями добирался от Мудьюга, и то не до самого Архангельска, а до станции Экономия, находящейся в 15 верстах от города.

Лазарет Мудьюга был переполнен больными, лежавшими вплотную друг к другу. Число крестов на кладбище увеличивалось с каждым днем. Умерших хоронили в общих могилах.

Группа шенкурца Егорова - Прохватилов, Жемчужный, Базыкин, Маринкин, Андрей Латкин и еще несколько человек - работали на постройке погреба, как им говорили. Работы велись под наблюдением французского сержанта Пигалля. Пигалль оказался простым, отзывчивым парнем. Он старался, чем мог, облегчить участь заключенных и, если поблизости не видно было начальства, делал им всяческие поблажки.

Однажды француз, к удивлению Базыкина, передал ему письмо от Шурочки.

Егоров и Базыкин часто разговаривали с Пигаллем, объясняя, что такое коммунизм и как протекала революция в России. Француз охотно слушал обоих.

– Да, с буржуазией так и надо было поступать... Она ведь источник всех мерзостей, - сказал он Базыкину.
– Вы правы, друзья.

– Друзья?..
– простодушно воскликнул боцман, когда Базыкин перевел ему слова Пигалля.
– А сам ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг!

Все рассмеялись. А Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и воскликнул:

– Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете... Я вам докажу, вы увидите, что я не враг ваш.

Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Прохватилов снова завел разговор о побеге.

– Сил больше нет, - сказал он.
– Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго... А часовых у ворот прикончим.

– На вышке тоже часовые, - угрюмо сказал Андрей.

– Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем.

– По пояс в снегу?
– возразил Егоров.

– Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть...

– Тропа? Неделю уж как метет... А ночью, как задует, как начнет бушевать, так в десяти шагах ты не найдешь дороги не только что вперед, а и назад... Эх ты, кочегар!
– усмехнулся боцман. Да и француз никого не выпустит. Что ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело - немножко пособить, а другое - под расстрел из-за тебя идти. Очумел ты, Григорий.

И Жемчужный с досадой махнул рукой.

На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным "разливальщиком" кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.

С каждым днем доктор становился все молчаливее, точно жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.

Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они так же, как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, "кости стучат".