Северная Аврора
Шрифт:
– И многие солдаты так думают? Джонсон поежился:
– Не знаю... Офицеры заставляют нас помалкивать. Мы молчим.
– Я знаю содержание вашей записной книжки, - искоса взглянув на пленного, сказал комиссар.
– О!
– воскликнул американец и даже покраснел.
– А я думал, что потерял ее при схватке.
– Книжка у нас.
– Это очень хорошо, - сказал повеселевший Джонсон.
– Я там как раз писал, что мне надоела война. Теперь вы знаете мои мысли. Поверите... Отнесетесь ко мне
"Уже торгуется", - подумал Фролов.
– Если бы я и не читал вашей записной книжки, - сухо сказал он, - то все равно разговаривал бы с вами так же. Жестокость не в наших правилах.
Американец рассыпался в благодарностях, лицо его приняло угодливое выражение.
– Благодарить меня не за что, - сказал Фролов.
– Идите. Я отправлю вас в Вологду.
В тот же вечер Макин вместе со своими партизанами уходил обратно через фронт, домой. В роте они получили иовозку, оружие, запас патронов, литературу. Перед уходом Яков снова зашел к Фролову.
– Так как же, Павел Игнатьевич, - спросил он, прощаясь, - будем бить супостатов?
– Будем! Не беспокойся...
– ответил Фролов, крепко встряхивая его руку.
– Ты-то смотри, не подкачай. Когда ответственное поручение тебе дадим, сумеешь показать свою партизанскую доблесть? Человек полтораста наберешь?
– Двести наберу, - сказал Макин.
– А за сочувствие населения головой ручаюсь. Такой наказ от мужиков имею.
– Ну и добре! Скажи, чтобы ждали Красную Армию. На этом они распрощались.
Фролов остался один. Он притомился за этот день. После долгих разговоров в душной, насквозь прокуренной избе ему захотелось подышать свежим воздухом. Он вышел на улицу и, смахнув снег с лавочки, стоявшей возле крыльца, уселся на ней.
Месяц ярко освещал деревню. В небе играли звезды. Над крайней избой, где помещалась ротная кухня, кольцами клубился дым. С кухни доносились голоса бойцов, пиликала гармошка. Сильный женский голос протяжно запевал частушку: "Ой, да выходите, девушки, молодые елочки..." В этом голосе Фролову почудилось что-то знакомое. Напрягая память, он пытался вспомнить, где мог его слышать, но песня оборвалась.
Вскоре невдалеке от дома раздались шаги. Из-за изгороди появилась высокая женщина в пуховой косынке, в ситцевой широкой юбке, в коротком полушубке и серых валенках-чесанках. Поровнявшись с комиссаром, она остановилась и, по-старинному кланяясь ему в пояс, тихо проговорила:
– Здравствуйте, Павел Игнатьевич. А я вас, почитай, с утра добиваюсь, да у вас, как на грех, все народ да народ. Аль не узнали? Это я... Нестерова!
– Любаша!..
– обрадованно воскликнул Фролов и вскочил с лавочки.
Люба рассказала Фролову о том, как добралась сюда из Котласа.
– Ну, а Тихон-то как? Как его здоровье?
– спрашивал Фролов.
–
– Я, - кричит, - теперь носом чую больше собачьего!" Выписки требует. Ругается, бедокур.
Затем, не упуская ни малейшей подробности, она сообщила, как старика Нестерова привезли в Вологду и как лечили сперва на пароходе, потом в госпитале.
– Я ведь в Нижней Тойме его перехватила, пароход с ранеными за дровами пристал... От патрульных моряков узнала. Ну как же было старика бросить... И про Андрейку все узнала.
Люба опустила голову.
– И командира вашего убили...
– печально сказала она, ресницы ее задрожали.
– Дошла весть! Вот горе-то, злосчастье. Горе, что бусы... Все одно к одному. Ну, я так думала: провожу свекра! Похороню хоть сама, а не чужие люди. Уж так плох был! Никак не чаяла, что оправится. Никак! Доктор в сиделки определил. Помочь, покормить, питье больному подать. Чужая рука хоть гладка, да чужая... А своя жестка, да легка! Доктор сказал: "Ты выходила..."
– Да ведь так и было, наверное...
– Бог знает, - Любаша пожала плечами.
Она очень изменилась за это время: похудела, черты лица стали резче, обозначились скулы. Но голова ее с бело-золотистыми тяжелыми косами, туго затянутыми и скрученными на затылке, сохранила свою прежнюю красоту. Распахнувшаяся теплая косынка открывала белую шею, видневшуюся из открытого ворота бумазейной кофточки. "Лебедя бы с тебя рисовать", - невольно подумал Фролов.
– А почему ты, Люба, просилась непременно сюда?
– С Вологды-то? И сама не знаю. Здесь с Андрейкой несчастье случилось. Потянуло. Пленных-то отправляют в Архангельск. Вот и я...
"Она думает, что Андрей в плену, - подумал комиссар.
– Ну и очень хорошо. Может быть, так ей легче. Не хочет примириться с тем, что его убили. Впрочем, кто знает?.."
– Принесло меня сюда, как ветром пушинку, - продолжала Люба.
– К Валерию в отряд пойду. Мне баяли в Вологде, будто он на Ваге лыжников собирает...
– Правильно. Там формируют лыжную команду.
– Ну вот! У него и буду воевать...
– сказала Люба, решительно тряхнув белокурой головой.
– Ах, Павел Игнатьевич... Где же наш Андрейка-то? Вот бедная головушка! Жив ли?
– Она вздохнула, закрыла лицо руками, чтобы не показать слез, потом вытерла глаза ладонями.
– Свет не мил, правду скажу. Словами горе-то не размочишь! Слова не вода, горе не сухарь...
– Она опять тряхнула головой.
– Завтра человек пятнадцать отсюда на Вагу уходят. И я с ними.
– Ну воюй, Любаша. Желаю тебе всякого счастья. Счастливо воюй... Да про Андрея не забывай.