Сейф дьявола

Глюкселиг Йозеф

— И все-таки вы пошли на разминирование один!

— Ничего другого мне не оставалось. Если бы я этого не сделал, то тем самым списал бы себя в расход. А это намного хуже, чем когда подобное делает кто-то другой. Пока в человеке живет вера, он найдет в себе силы для борьбы. Кто потеряет веру — тот проиграет.

— Таким образом, в основе вашего решения лежало желание обрести утраченную веру в себя?

— Интересный термин вы употребили: «Утраченная вера в себя». Может, я ее действительно начинал терять и мне нужно было вновь обрести ее у бункера?

— Вам это удалось?

— Кажется…

Спидометр

накручивал километры, а Гумл с Черникой продолжали беседовать. Подполковник стал доступнее, чем раньше. Он рассказал о своей жизни, о взаимоотношениях в семье, а потом спросил Черника:

— В газетах вы обычно пишете о героизме мужчин, но знаете ли вы, сколько мужества требуется женщинам, чьи мужья за свои действия получают награды? У меня у самого их полдюжины, а вот у жены — ни одной. А ведь большую часть из них заслужила именно она своим молчаливым мужеством. Почему вы никогда не напишете о женщинах, живущих в тени своих знаменитых мужей?

— О таких женщинах пишут в газетах…

— В канун Международного женского дня, а в другое время журналисты о них забывают.

— Здесь вы, товарищ подполковник, не правы. Я лично написал несколько репортажей о женах пограничников и других военнослужащих, которые живут вместе с мужьями в отдаленных гарнизонах…

Черник начал рассказывать подполковнику о судьбах женщин, с которыми познакомился на Шумаве. Пока он говорил, машина достигла Збраслава. Журналист готов был воскресить в памяти другие истории, как вдруг обнаружил, что невольно оказался в положении фоторепортера Вондрачека, который говорит, не заботясь о том, слушают его или нет.

— Вы имели в виду женщин, о которых я вам рассказал? — обратился он с вопросом к подполковнику, однако ответа не услышал.

— Спит, — пояснил водитель, — от самого Добржиша спит.

— Значит, свои аргументы я высказывал вхолостую? — рассмеялся Черник.

— Почему? Я с удовольствием слушал. Где вы живете?

— На Панкраце.

— Езерце — это тоже Панкрац или нет? Во всяком случае, через Панкрац проезжать придется.

— Правильно…

— А вы жалеете, что товарищ подполковник уснул?

— Нет, конечно. За последние сутки ему столько пришлось пережить!

Черник произнес это, не осознавая до конца, насколько он прав.

20

Неделю назад Прага купалась в солнечных лучах, а сегодня с самого утра шел дождь. Петр Черник, уже входя в редакцию, понял, что здесь что-то происходит. Ответственный секретарь Брандл и спортивный обозреватель Котик промчались мимо него, едва ответив на приветствие. Петр подумал, что ученые, наверное, правы: плохая погода отрицательно влияет на настроение людей. Он прошел в свой кабинет, снял плащ, провел расческой по мокрым волосам и направился к главному. Он торопился до начала утреннего совещания доложить о событиях на Шумаве и получить разрешение завтра снова отправиться на Доброводицкий полигон, где должно начаться подробное обследование фашистского бункера.

Однако в приемной Черник застал накаленную атмосферу. Через закрытые двери кабинета Крауса доносился его громкий голос. Секретарша Яна даже не пыталась скрыть своей заинтересованности — так ей хотелось узнать, что происходит в кабинете шефа. Она приложила палец к губам и сделала знак Чернику, предлагая

послушать вместе. А из-за двери раздавался сердитый голос главного редактора:

— … Это просто неслыханное безобразие! На моей памяти в редакции такого еще не бывало! От тебя этого я никак не ожидал! Ведь я высказывал свое мнение о твоей работе в последние шесть месяцев и дал задание написать статью о летчиках. Вместо того чтобы сделать правильные выводы, ты встал на путь обмана. Учтя, это тебе так не пройдет! Сегодня же обсудим твой поступок на заседании партийного бюро, а потом примерно накажем…

— Кто у шефа? — спросил у Яны Черник.

— Валек. Ты что, не знаешь, что у нас произошло?

— Откуда мне знать?

— Валек пытался обмануть Крауса. Подсунул ему репортаж, который написал в госпитале Милога Данда, и заявил, что это его работа.

— Не может быть!

— Честное слово! Правда, Валек подписал статью фамилией того пилота, который лежит в госпитале вместе с Дандой, якобы для того, чтобы материал выглядел более убедительно. Но Краус не попался на эту удочку. Видимо, он разговаривал по телефону с Кветой Дапдовой, и та рассказала, что репортаж писал Милош в госпитале…

— Ну что ж, ничего удивительного, что руководство сегодня не в духе.

— А тебе что, необходимо переговорить с шефом?

— Ты очень догадлива, но мне бы хотелось побеседовать с Краусом, когда он немного поостынет. А пока расскажи-ка последние редакционные новости. Мне кто-нибудь звонил?

— Звонило около дюжины почитательниц твоего таланта, и только одна из них — некая Таня Флоркова — удосужилась представиться. Больше ничего интересного у нас не произошло. Ах да, сегодня утром звонил какой-то подполковник. То ли Румл, то ли Вумл…

— Может быть, Гумл? Что он говорил?

— Ничего особенного. Сказал, что еще позвонит, а вообще, завтра он уезжает на Шуману.

— Он так и сказал?

— Ну конечно. Я не могла перепутать.

— Ах ты, моя дорогая! Ты не представляешь, как это важно! На этот раз ты заслужила от меня отцовский поцелуй.

— Ну, если другой ты не в состоянии мне предложить, то я согласия и на отцовский.

Петр прижался губами к кудрявой голове Яны. Именно в этот момент в дверях приемной появился Вондрачек:

— Боже мой! Репортер и машинистка, пойманные с поличным на месте преступления! А у меня, как назло, нет с собой фотоаппарата.

— Антонин, эту сцену мы готовы повторить в любое удобное для тебя время, — рассмеялась Яна.

— В таком случае интерес к вам, дорогие коллеги, у меня полностью пропал.

— У тебя, может, и пропал, а вот у меня есть к тебе несколько вопросов. Как дела с нашим репортажем с учений? Ты сдал его в пятницу, как мы договаривались?

— Все прошло как нельзя лучше. Ровно в пятнадцать ноль-ноль ответственный секретарь уже просматривал нашу работу. И сразу же попал в затруднительное положение: из десяти снимков он не мог выбрать для репортажа необходимые пять, так как все десять были отличными. В конце концов он так расщедрился, что отобрал целых восемь. Само собой, место в номере для нашего репортажа он увеличил. А если бы не художники, которые присутствовали при нашем разговоре, мне удалось бы уговорить Брандла дать нам целиком четыре страницы — тогда можно было бы опубликовать все десять фотографий.