Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком
Шрифт:
Если человек не женат или не имеет детей, он не способен испытывать нежность к чужим детям. Как не может он оценить те усилия, которые вложили в его воспитание родители, пока сам не станет воспитанным человеком. Матери, вскормившие грудью своих детей, естественно, относятся к ним сердечнее, нежели нанявшие для них кормилиц. Тот, у кого был сын, конечно, не сдержит слез, прочитав стих поэта:
Разделить мать и дитя все равно,
что разделить душу и тело.
И заплачет, прочитав рассказы о горе отцов, у которых убили маленьких, невинных сыновей, к примеру, историю убийства, по приказу Мусы, сынов Мадиамских, невзирая на то, были их отцы верующими или неверными, изложенную в главе Тридцать первой книги Чисел{345}.
Ал-Фарйак был из числа тех, кому Господь ниспослал радость отцовства, а затем дал испить горькую чашу утраты. Его прелестному, ненаглядному сыну исполнилось два года. Несмотря на малый возраст, ребенок уже мог отличить хорошего человека от дурного и охотно шел к тому, кто хоть взглядом или жестом выказал ему свое благорасположение. Отец, едва увидев его, вмиг забывал все свои заботы и невзгоды. Но взгляд его затуманивался печалью, когда он вспоминал о непредсказуемости судьбы и думал о том, что не достоин наслаждаться таким счастьем. Он часами носил сына на руках, ласкал его и напевал ему песенки. Ребенок так привязался к нему, что не хотел, чтобы его носил и забавлял кто-то другой, как не хотел и есть в одиночку, без отца. Это продолжалось до тех пор, пока Всевышний, вольный над жизнью и смертью, не рассудил так, что в этой самой деревне мальчик подхватил кашель. В маленькой английской деревне, как и в деревнях других стран, не было опытных врачей, и родителям пришлось обратиться к местному врачевателю. Тот посоветовал им делать сыну горячие ванны. Они следовали его совету в течение нескольких дней, но ребенку становилось все хуже. Дошло до того, что, когда его окунали в горячую воду, он терял сознание, а на груди его, над сердцем, появлялось красное, цвета крови, пятно в форме сердца. Потом кашель стал грудным, мальчик потерял голос, и его сотрясали судороги. В таком состоянии он оставался шесть дней и ночей. Он слабо стонал и смотрел на родителей жалобным взглядом. Щечки его, прежде розовые, стали серыми, глазки впали. Он не мог ничего глотать, и стоило большого труда кормить его и давать лекарства. Ал-Фарйак беспрестанно плакал и молился, взывая к Господу: «О, Боже, избавь моего сына от этих мучений, переведи их на меня, если тебе так угодно. Без него моя жизнь лишится смысла, и у меня нет сил смотреть, в каких муках он умирает. Дай мне умереть хоть часом раньше его, чтобы я не видел, как он испускает последний вздох. Окажи мне такую милость. А если суд твой должен неминуемо свершиться, то забери сына прямо сейчас». Наверное, ал-Фарйак был первым отцом, который просил для сына смерти из великой любви и жалости. И впрямь, невыносимо шесть дней слушать предсмертные хрипы ребенка.
Когда мальчик умер, оставив в сердцах родителей неутешное горе, они не могли оставаться в этой деревне — все здесь напоминало им об их утрате и усиливало их страдания. Похоронив мальчика, они спешно переехали в Лондон, нашли там жилье, и отец, оплакивая сына, сложил такую касыду:
Я вспоминаю о тебе и плачу,
думая о том, что ты лежишь в могиле.
О, ушедший из жизни, покинувший сей мир,
молись за всех нас.
Без тебя зачем мне жить? Где душа моя?
Внутри лишь огонь полыхающий.
Искры его уносят остатки жизни моей,
которая стала для меня тяжким бременем.
Почему судьба не сохранила мне тебя, мой светоч и маяк?
Кто мне теперь укажет путь и осветит потемки?
Раз нет тебя со мной, мне все равно,
настала ночь иль наступило утро.
Мне ночью не о чем мечтать и ни к чему рассвета ждать.
Я шесть ночей не спал, надеялся,
Что пользы ждать, коль вынесла судьба
свой приговор невинному ребенку!
Нет, я не излечусь от лихорадки
и не найду покоя в этом мире.
Как часто на руках тебя носил я и баюкал,
и мирно засыпал ты.
И сколько я провел ночей бессонных, когда ты заболел.
И плакал, и молился — все напрасно.
Когда смотрел я на твое прелестное лицо,
мне мнилось, я в саду прекрасном.
Не написал художник твой портрет,
пусть эти строки его запечатлеют.
Укрыла тебя тесная могила,
но для меня теперь могила весь мир.
Тебя я не увижу больше, но постоянно тебя я вижу в мыслях.
Тебя мы не забудем никогда, над памятью не властно время.
Пока я жив, скорбеть о тебе буду,
а как умру, останутся читателю мои стихи.
Горе мое не сравнимо ни с чем, и утрата моя непереносима.
Много людей меня окружает,
но помочь мне не может никто.
Вспомнил я стих, гласящий:
Кто испытал горечь утраты, тот сосед тебе.
Но мои соседи — враги, а он сейчас
рядом с Господом —
разница велика.
Горе обрушилось на меня
и согнуло меня своей тяжестью и сломило.
В одну ночь я лишился зрения, все окуталось мраком,
и звезды исчезли.
Я так хотел, чтобы он был счастлив
и надолго меня пережил.
Я желал умереть раньше него, но Господь рассудил иначе.
Я своими руками в могилу его опустил,
почему не он меня хоронил?!
Я глаз с него не спускал, но его не спас,
о, если бы взгляд мог оживлять!
Руки мои бессильны были его удержать,
бессильный не может спасти.
Я лишь страдал, видя страдание в его глазах —
он не мог словами его передать.
Он на постели лежал, я бы на руки его взял, если б мог.
Но малейшее прикосновение причиняло ему муки и боль.
Он тихо стонал и дрожал, как птенец, выпавший из гнезда.
Я даже боялся, что слеза, упавшая на него,
может ранить его.
Я не могу без боли сердечной вспоминать его дрожь,
Тоскую, вспоминая, как он меня обнимал,
и тоска не оставляет меня и во сне.
Вспоминаю, как песней его усыплял,
и как он просил, чтоб я петь продолжал.
Как с ложки его кормил, вспоминаю,