Шаги во тьме
Шрифт:
Во внутреннем дворе было людно и шумно, но шумно странно, не так, как на Сытном или даже Сенном рынках. Шум был тихий, шелестящий, похожий на пчелиный гул на пасеке. Торгующие и покупающие разговаривали почти шепотом, близко наклоняясь друг к другу. Даже возмущенные возгласы, когда стороны не сходились в цене, не поднимались до уровня привычного разговора, и складывалось ощущение, что два человека начинали шипеть друг на друга, как готовящиеся к схватке уличные коты.
Владимир Гаврилович подошел к первому свободному скупщику, наклонился и что-то прошептал в подставленное ухо. В ответ деляга только пожал плечами. Со вторым картина повторилась в точности. И лишь четвертый что-то шепнул в ответ Филиппову и указал пальцем в сгущающуюся темноту. Там, в одном из бесчисленных углов
Понаблюдав минут пять за этим хаотичным движением, Владимир Гаврилович улучил момент, когда очередной деловой человек сдаст свой улов и отойдет, сам приблизился к навесу, облокотился о «стол» и двумя пальцами приподнял ломаный козырек своего картуза. Хозяин этой конторы посмотрел лениво, но тут же во взгляде сначала мелькнуло узнавание, почти мгновенно сменившееся испугом, даже паникой. Он подался к визитеру, зашептал сквозь зубы:
– Вы чего удумали, начальник? Если кто вас сейчас узнает, Сенька Жихарь же до утра не проживет.
– Не шипите, Семен. – Филиппов вернул козырек на место. – Бог не выдаст – свинья не съест. Авось не узнают.
Но подобный аргумент успокоительного действия на Жихаря не возымел – краснощекий прошипел сперва совсем тихо, а после в принятом в этом воровском месте тоном:
– Быстро спрашивайте и уходите, Христом-богом прошу. Чего принес, мил человек, показывай? Али приобресть чего желаешь?
Филиппов положил на ящик дешевый портсигар (имелись и такие запасы в части), поддержал игру:
– Да вот, подобрал в канаве. Называй цену. – И зашептал скороговоркой: – Ночью в Лештуковом зарезали и обобрали мужчину. Сняли часы необычные, не на цепочке, а на кожаном браслете. И два саквояжа дорогих, коричневой кожи. Не приносили?
– Полтину дам. Дрянь вещица, мог бы и в канаве оставить! – И тоже быстро прошептал: – Пока не было такого. Ежели принесут – я сам вас найду. – И сгреб с газеты портсигар, кинув в ладонь Филиппову два четвертака.
Утром следующего дня не успел Филиппов до конца размешать в стакане с крепким чаем кусочек сахара, как затрезвонил на стене большой телефон.
– Владимир Гаврилович! Есть! – разлетелся по кабинету голос Кошко. – Есть! Опознали вашего безголового! Сам месье Жак опознал и материю, и размеры – такой пиджак он шил на Андрея Серафимовича, вот только фамилия его не Антонов, а Гилевич. Ги-ле-вич! И этого субчика я превосходно знаю! Тот еще фрукт! Представьте себе, он тут у нас в Москве чуть было не провернул аферу. Гилевич по образованию инженер. Собирал капиталы для акционирования мыльного производства. Да только производство то мыльное всего лишь мыльным пузырем оказалось. Прожженный пройдоха, типичная иллюстрация к Ломброзо [14] . Нет, обошлось без суда. Там, знаете ли, было среди дольщиков лицо, которое не пожелало огласки. Помилуйте, по телефону уж точно не могу. Да, имеется и фотокарточка, и даже образец почерка, передам с вашим порученцем. Да, вот что еще: есть у господина Гилевича одна приметная деталь во внешности – на правой щеке большая родинка, с полдюйма. Да что вы, пустяки, ей-богу! Кланяйтесь непременно Вере Константиновне! Да! Да, обязательно! Все, даю отбой!
14
Ломброзо Чезаре (1835–1909) – итальянский психиатр, автор идеи о врожденной предрасположенности
– Аркадий Францевич, голубчик, подождите! – пророкотал Владимир Гаврилович в раструб, поймав паузу в монологе бывшего помощника. – Услужите уж еще разочек. Наверняка у вас есть последний московский адрес этого мошенника? Нам бы попробовать установить личность его компаньона.
Закончив разговор, Филиппов довольно потер руки: что ж, уже кое-что! К банальному корыстному мотиву добавилась еще возможная ссора подельников – в том, что Гилевич-Антонов со своим помощником прибыли в Петербург с коммерческими, но незаконными намерениями, теперь было совершенно очевидно. И в том, что Аркадий Францевич всю Москву перевернет, но сыщет след этого «секретаря», можно было не сомневаться, нужно только набраться терпения и дать господину Кошко немного времени.
А в первопрестольной осень вела себя совершенно иначе, нежели в столице. Это там, на европейских, по линеечке вычерченных улицах то ветер норовит с прохожего шляпу сорвать, то дождь со снегом в лицо лезут так, что ни за каким воротником не укрыться, – одна суета да непочтение к человекам и прочим тварям. Осень московская – дело абсолютно другое: степенное и солидное, яркое и сдобное, будто купчиха в цветастой шали. Московская осень до пустопорожней суеты не снисходит, не по статусу ей это. Сухие морозные ночи усыпают бульвары так приятно шуршащей под ногами листвой, к радости прогуливающихся с нянями детей и к раздражению усатых дворников. Но и на деревьях листвы остается еще предостаточно в октябре, самых разных оттенков и форм, будто какой щедрый богомаз разом все банки с красками опрокинул – да и сам залюбовался. И небо! Небо над московскими холмами – это, я вам скажу, и не небо вовсе, а сказка какая-то! То нежно-голубое, прозрачное, с редкой перьевой проседью, будто паутиной затянутое. То лилово-синее, плотное, с облаками, словно простоквашей наполненными. А купола! А звон колокольный! А аромат этот октябрьский, когда то ли яблоками пахнет, то ли сеном прелым, и все это еще дымком приправлено и мятной свежестью первых ночных заморозков подернуто.
Но начальнику Московской сыскной полиции этим погожим утром было не до поэтических настроений. Он откинул дверцу автомобиля, встал на подножку и с критическим прищуром оглядел дом, у которого они остановились. При этом транспортное средство угрожающе накренилось на правый бок. Покачав головой в серой, под стать пальто, шляпе с черной шелковой лентой, Аркадий Францевич все-таки степенно сошел на мостовую, и автомобиль восстановил равновесное положение. При довольно высоком росте телосложение господин Кошко имел соответствующее, что и вызывало постоянно такие колебания перевозивших его экипажей.
Полинявший от дождей дом на Третьей Тверской-Ямской, бывший когда-то двухэтажным, но вследствие увеличившегося в конце прошлого века спроса на дешевое жилье подросший вдвое и нахлобучивший поверх надстройки еще и мансарду, принадлежал некоей госпоже Песецкой Н. Д. Судя по расположению, фасаду с потеками, мутным стеклам и облупившимся, давно некрашеным рамам, жительствовали здесь люди небогатые. Совершенно точно не «международные коммерсанты».
Н. Д. оказалась Надеждой Дмитриевной, миловидной дамой приятной полноты лет сорока, с вороными, как у цыганки, волосами и озорной искоркой в глазах, какая бывает только у торговок сбитнем и нестареющих вдовушек. Она нисколько не смутилась громкому званию визитера, впустила Аркадия Францевича в комнату, всю в кружевных скатерках, салфеточках и тюлевых занавесках, протянутую карточку Гилевича сразу же вернула, заявив:
– Жил! Но уже три дня как уехал. Адреса не оставил, но комнату оплатил на месяц вперед. Он часто в разъездах, господин полицейский начальник. Месяц назад, к примеру, в Киев ездил с предыдущим помощником.
– С предыдущим? – вскинулся Кошко. – Они что у него, часто меняются?
Песецкая пожала плечами, будто бы ненароком обозначив декольте:
– Ну, в Киев с одним ездил, вернулся без него. А давеча уже с новым куда-то отправился. Видно, прошлый чем-то не потрафил. Студенты – народ ненадежный.