Шаги во тьме
Шрифт:
– Скажите, раз уж вы царапину приметили, какие еще вещи у квартирантов с собой были? В квартире мы кроме одежды, ножей да мыльницы серебряной ничего больше пока не нашли.
Настасья посмотрела на хозяйку, ища помощи, но та нюхала склянку с солью и явно не планировала встревать в разговор.
– Польты у обоих были, серые. Шляпы. Два саквояжа коричневых, новых. Оба вроде без колец. Ой, у вот этого, – она кивнула в сторону кровати, – часы были странные.
– Странные? Это как?
– Не на цепке, которую к пуговице на жилетке цепляют, а на руке, на кожаном ремешке. Я такие первый раз видела.
Позади кто-то кашлянул.
– Тут вот что, Владимир Гаврилович.
Настасья обернулась. Кунцевич держал на белом носовом платке какой-то закопченный шар.
– Из камина достал. Нос отрезан, веки, уши тоже. И оскальпирован. Пытали его, что ли? Ну и родинку, понятно, мы тут не обнаружим.
Где-то на границе снова накатившей черноты Настасья
Когда в телефонной трубке после тресков и попискиваний раздалось раскатистое «хэллоу», Владимир Гаврилович поневоле улыбнулся. Есть все-таки в нашем переменчивом мире вещи незыблемые. Еще год назад это громогласное приветствие звучало на Офицерской, да так громко, что его не способны были сдержать стены и двери кабинетов – вздрагивали все на этаже. Надворный советник Аркадий Францевич Кошко, бывший помощник Филиппова, а ныне глава Московского уголовного сыска, очень любил традиции, и это телефонное приветствие было одним из них.
– Владимир Гаврилович, желаю здравия и процветания! Весьма рад! Как Вера Константиновна? Володя с Верочкой как? Все благополучно?
Уверив, что в семье Филипповых все хорошо, и справившись поименно обо всех домашних Аркадия Францевича, Владимир Гаврилович перешел к сути дела.
– Я ведь к вам за помощью, голубчик. У нас тут такая петрушка приключилась. Обнаружился в приличном доме неприличный покойник. Ну да, ну да, разумеется, нас с вами к приличным не зовут, что уж тут жаловаться, служба у нас такая, – с готовностью хохотнул Филиппов. – Но этот совершенно возмутительный – с отрубленной головой. Да и сама голова, надо сказать, тоже настрадалась: нос и уши отрезали, веки тоже, да еще и оскальпировали бедолагу. Думается, что пытали его перед смертью, потому как, по показаниям квартирной хозяйки и прислуги, господин был при деньгах и расставался с ними так легко, что есть все основания предполагать достаточное их у него наличие. Ну, вы же знаете людей – тратит без сожаления, а грабить себя не даст. Да-да, именно. Ни копейки не нашли. Конечно. Запишите имя: Андрей Серафимович Антонов. Вот сейчас как раз и подошел к тому, какое он касательство к москвичам имеет. Пиджак у него от Жака. Да, того самого, с Кузнецкого моста. Я вам завтра со скорым нарочного отправлю с образчиком ткани и размерами, вы уж отошлите кого-нибудь из своих к портному, может, он вспомнит, на кого шил. Да, нам бы удостоверить личность. Да в том-то и дело, что ни документов, ни меток на белье, всего и зацепок – пиджак да мыльница с монограммой. Да, есть подозреваемый. Был Андрей Серафимович у нас с секретарем, который исчез. Надеюсь, что целиком. Нет, никаких сведений о нем, даже именем не располагаем, только словесный портрет. Так мы его в розыск объявим, все получите. Да, спасибо. Жду. В любое время. И вам не хворать, голубчик.
Владимир Гаврилович повесил на аппарат рожок, взял с вешалки шляпу, запер кабинет и спустился на улицу. Накрапывал дождик, из тех, что сразу и не поймешь, стоит ли раскрывать зонт или шляпа и пальто справятся без его помощи. Филиппов, будучи коренным петербуржцем, с подобной погодой уже свыкся, а с возрастом даже стал находить в ней некое почти пушкинское очарование: улицы в такую пору пустели, и даже по Невскому можно было передвигаться пешим манером, не задевая никого локтями. При этом тротуары хоть и становились скользкими, но ни водными потоками, ни лужами прохожим не досаждали. Над каналами и реками дождевая морось собиралась туманами, искрилась в свете рано зажигаемых уличных огней, будто битое стекло, множа блики от мелкой водной ряби. Скользили лодки, пытаясь своими маленькими фонариками пробить не только темноту, но и эту мокрую завесу. Пыхтели глухо речные пароходики, теряя в тумане эхо гудков и матерную брань лоцманов. В такую погоду прохожие ускоряли шаг, рысцой пытаясь побыстрее добраться до сухого и теплого помещения, обхватить озябшими ладонями стакан с горячим чаем или грогом, вытянуть промокшие ноги к весело потрескивающим в печи или камине березовым поленьям.
Владимир Гаврилович же наперекор таким настроениям любил неспешно прогуливаться в надвигающихся сумерках, подняв воротник пальто и надвинув на брови шляпу. В таких не самых располагающих условиях ему думалось много лучше, чем у зеленого абажура кабинетной лампы. Не подгоняло торопливое тиканье часов, не отвлекали звонками телефоны. Да и пусто стало этой осенью в филипповском кабинете, не с кем теперь вести важные разговоры, обсуждать версии. Константин Павлович Маршал укатил с молодой женой в Елец [13] , новый помощник, господин Свиридов, завершал какие-то дела в своем прежнем ведомстве, а к ротмистру Кунцевичу, только заступившему на службу, он как-то пока не привык, все еще приглядывался. Оставался доктор Кушнир, но бывать у него в холодном подвале Филиппов не любил. Да и доклад Павел Евгеньевич уже предоставил, лаконичный до цинизма: усопший был совершенно здоровым
13
Причины отъезда Константина Павловича описаны в романе «Улыбки уличных Джоконд».
На Офицерском мосту Филиппов закурил, постоял, понаблюдал за оживленным движением пролеток, ландо и блестящих автомобилей, из которых нескончаемым потоком выплескивались и тут же скрывались внутри театра белогрудые джентльмены и сверкающие драгоценностями дамы, повернул вдоль канала в сторону Мойки. На другом берегу, будто в укор и напоминание праздной театральной публике о зыбкости человеческого положения, нависала над каналом городская тюрьма. К судьбам многих ее обитателей имел касательство Владимир Гаврилович, да и среди фрачных господ и даже блистательных дам, потягивающих сейчас шампанское в фойе Мариинского театра, в изрядном количестве имелись те, кто заслуживал право на созерцание не изысканного экстерьера, а вовсе даже наоборот.
Мысли начальника сыскной полиции вернулись к утреннему покойнику. Дело было простым и очевидным, но Филиппов в подобных случаях не переставал удивляться одному: на что способна человеческая натура ради наживы. Какова цена такого преображения? Сколько денег унес с собой неизвестный секретарь? Какая сумма послужила причиной таких истязательств? Одни и те же вопросы задавал себе уже немолодой человек каждый раз, когда причиной преступления становились деньги. Он мог оправдать страсть или идею, ревнивца какого-нибудь или пламенного революционера-бомбиста, но здесь… И ведь чем образованнее преступник, тем выше цена. Первое дело об убийстве в карьере Владимира Гавриловича содержало в себе корысть всего-то в пять рублей. А что здесь? И неизменно подходил он в своих рассуждениях к главному вопросу: у каждого ли есть своя цена? Есть ли материальная награда, из-за которой и у господина Филиппова застелет глаза кровавая пелена? Отвечал себе, что нет, не способен он из жадности на злодейство – и тут же продолжал: а не лукавишь ли ты, братец? Не врешь ли себе? Ох уж эти терзания. Был бы он дворником, наверное, и думы бы такие не посещали его голову.
Но думы думами, служба службой, а пора было уже домой – завтра предстоял хлопотливый день.
– Сколько хошь плати, а дальше я не поеду, барин, и не упрашивай!
Низенькая лошадка калмыцкой породы согласно всхрапнула, извозчик кнутовищем сдвинул на затылок шляпу с полинялой желтой лентой, указал за канал:
– Гиблое место. И днем и то стараюсь туды не возить, а на ночь глядя и рублем серебряным не заманишь.
На словах про рубль «ванька» все-таки бросил косой взгляд на пассажира: а ну как не испугается цены? Но немолодой господин в потрепанном пальтишке и с лохматыми усами только пожал плечами и вылез из коляски, потянулся, сунул в протянутую ладонь полтину и зашагал к Новокаменному мосту.
Про на ночь глядя, допустим, сказано было напрасно: с Офицерской они отъехали всего-то в три пополудни. Но за Обводным каналом, где почти на целый квартал раскинулись Холмуши, будто бы и вправду отдельно от остальной столицы, уже сгустились сумерки.
Таким странным именем, истории появления которого никто уже и не помнил, называлось место весьма примечательное. Грязные, облезлые здания трудноидентифицируемого цвета, мрачные, как тюрьма, соединенные друг с другом множественными переходами, связанные разнокалиберными пристройками в один длинный дом с выходами сразу на две улицы, Воронежскую и Лиговскую, были самым крупным воровским рынком столицы. Если ночью что-то пропадало в чистом городе – вечером оказывалось в Холмушах. Скупщики брали все: столовую утварь, одежду, подсвечники – добычу домушников и вороватой обслуги; часы, зонты, перчатки, кошельки – сбыт от карманников и прочей уличной «элиты». Даже рабочие с близлежащих фабрик и мануфактур тащили сюда стальную проволоку, медную стружку, отрезы ткани, краску, масло, керосин… Холмуши перемалывали все – если краденая вещь добиралась до этого места, то у хозяина практически не имелось шанса снова ее увидеть. «Холмуши – не Нева, труп не выкинет», – говорили сами обитатели этого места. И если «секлетарь» решил бы обратить унесенные вещи убитого патрона в затертые кредитные билеты, он бы отправился сюда.
Владимир Гаврилович еще раз взъерошил усы, оправил замызганное пальтишко с надорванным правым карманом, пониже надвинул на глаза картуз со сломанным козырьком, поднял воротник и нырнул в темную, дурно пахнущую арку. Если бы кто из знакомых сейчас встретил начальника сыскной полиции, то вряд ли бы его узнал: костюмерная Казанской части превратила респектабельного чиновника пятого класса в какого-то подозрительного типа с острым бегающим взглядом, неухоженной растительностью над губами и проступившей на щеках серебристой щетиной.