Шаги во тьме
Шрифт:
Гилевич затянулся последний раз, загасил папиросу о каблук ботинка, поискал глазами, куда бы выкинуть окурок, положил в подставленную пепельницу.
– Позвольте умыться, господин Филиппов. Платком как следует не ототрешь. У меня там мыло в саквояже.
Андрей Серафимович Гилевич, двадцати шести лет, уроженец Санкт-Петербурга, православного вероисповедания, русский, смотрел на себя в грязное, мутное зеркало с отбитым уголком. Вот все и закончилось. Он предполагал, что так может произойти. Когда затеваешь игры с такими ставками, нужно понимать, что возможен и неблагоприятный исход.
Эта усатая ищейка беспокоилась о его сне совершенно напрасно. Спал Андрей Гилевич нормально, даже хорошо, крепко. С тех пор как вырос. С тех пор как бояться стало нечего. Это вам не в сиротском доме в общей комнате ночевать. Там
Каторгу вечную усатый обещал. Ну, тут уж точно просчитался. Свою каторгу Гилевич еще в воспитательном доме отгорбатил. Да, жалко проваленного проекта, ах как жалко! Три, много пять таких студентов – и райские кущи ждали бы Андрея Серафимовича на земле. Да не просто на земле, а на любой земле, в любом ее уголке, на любом краешке. Обрезал ему крылья усач сыскной, ох, обрезал. Ну да мы ему тоже подпакостим, выкинем коленце.
Андрей Гилевич перевел взгляд со своего ухмыляющегося отражения на мыльницу. Открыл кран, набрал в ладони воды, ополоснул лицо, подмигнул зеркалу. А после разломил кусок мыла надвое, вытащил из обломка маленькую капсулу, сунул в рот и раскусил.
Когда Филиппов, услышав шум, заглянул в уборную, Андрей Гилевич уже был мертв. Он лежал на спине поперек небольшой комнатки, глядя в потолок и улыбаясь. Гудел кран, пенилось в раковине оброненное мыло, пытаясь перебить абрикосовым ароматом горький запах миндаля.
ЗИМА 1912 года
Десять дней зимы
16 декабря 1912 года. Ночь с воскресенья на понедельник
Ночной ветер изо всех сил трепал плотную поволоку низких облаков, пытался разорвать ее об острые шпили колоколен, о дымящиеся заводские трубы Сан-Галли в надежде устроить прорехи побольше, чтобы хоть немного осветить самую темную часть серого города. Но, заигравшись, забывался и сам же нагонял в освободившееся место новые клубы белого густого тумана, затягивая лениво поблескивающие искорки звезд и возвращая Лиговку в привычную тревожную сонную тень. Изредка скрипели двери чайных и трактиров, впуская и выпуская своих гостей, но и входящие возникали будто бы сразу из темноты, материализовавшись перед самыми дверными створками, и покидающие эти притоны на нетвердых ногах мгновенно оставляли освещенный прямоугольник, проваливались в мрак, растворяясь в нем, чтобы не мозолить недобрые глаза. Улицы были пустынны, и только временами отвлекающийся от туч ветер оживлял ночной пейзаж, заигравшись обрывком газеты или выметая из-под арочных сводов неубранную листву.
Поэтому некому было заметить, как невысокая тень в длинном прорезиненном плаще с капюшоном отделилась от стены углового дома, осмотрелась, подняла с земли какой-то узел, взвалила на плечо и, стараясь избегать освещенных пятен, оставляемых редкими работающими фонарями, скорым шагом направилась на самую середину Новокаменного моста. Там черный человек опустил свою ношу на чугунные перила, немного постоял, тяжело дыша, перекрестил сверток, а после столкнул его в канал. Густая декабрьская вода нехотя разошлась, принимая подношение. Человек на мосту подождал еще с минуту, пытаясь высмотреть что-то в медленном потоке Обводного канала, после чего удовлетворенно кивнул, перекрестился уже сам, причем не по-русски, слева направо, снова воровато огляделся и почти бегом вернулся
16 декабря 1912 года. Воскресенье
Проклятая жилка на виске тюкала, отзываясь тупой болью в затылке. Где-то далеко, но оглушительно громко, точно попадая в удары сердца, билась об железо вода. Кап! Кап!! Кап!!!
Лебедь с трудом разлепил веки, попытался подняться. Получилось не сразу: чугунная голова не хотела отрываться от подушки. «Подушка – это хорошо, – подумал Лебедь. – Значит, не в чайной на столе уснул». Он усмехнулся, но тут же скривился: боль с новой силой клюнула его в висок. Еще раз попробовал сесть, но получилось только перекатиться на бок и приподняться на локте. Он провел свободной рукой по лицу, нащупал что-то на бороде. Квашеная капуста. Машинально сунул в рот, опять скривился, еле сдержал подкативший ком – кислющая у этого Коваля капуста. И огурцы дрянь, только и годятся – его сивуху заедать. А вот рыжики хорошие, с хрустом. Рыжики знатные, тут не поспоришь. Лебедь сел, спустил ноги с кровати, ткнулся большим пальцем во что-то мягкое, наклонился посмотреть. Зря. В таком положении удержать в себе содержимое желудка не удалось, и он выплеснул все, что натрудило за ночь брюхо, прямо на лежащего у кровати Григория. Тот пробормотал что-то, но не проснулся, только откатился от кровати, перевернувшись со спины на пузо.
Лебедь медленно повернул подрагивающую голову на звук капающей воды, уткнулся мутным взглядом в рукомойник. Встал, опираясь на спинку кровати, покачиваясь, добрался до угла, набрал в ладони воды, плеснул себе на лицо. А после зажал язык рукомойника, запрокинул голову и сделал несколько глотков. Вода была теплая, с медным привкусом, но в голове малость прояснилось. Он снова осмотрелся. Кровать с шарами на угловых столбиках, швейная машинка в деревянном футляре на столике у стены, обеденный стол, заставленный бутылками и плошками, буфет, фотографии на стенке над машинкой. На центральной – сам Лебедь на десять лет моложе, без бороды, только подкрученные тоненькие усики. Пробор блестит, ни одного волоса седого. Рядом Альбинка в фате. Красивая, сучка. До сих пор красивая, хоть и окотилась уже четыре раза. Даже тела не набрала, такая же тонкая, как тростинка.
Сделав еще пару глотков, он вытер лицо, все еще качаясь, доковылял до буфета, откинул крышку с супницы, втянул ноздрями. Щи! Ухватил торчащую из жижи кость, жадно обглодал мясо. Кость бросил обратно в миску. Вытащил из ящика ложку, начал хлебать прямо из супницы, роняя на буфетную полку крупные капли и капустные лепестки. Наконец, сытно рыгнув, бросил ложку мимо ящика. Проводил ее осоловелым взглядом, но наклоняться не рискнул. Подошел к кровати, толкнул ногой спящего Гришку.
– Гриня!
Тот отозвался храпом.
– Гриня! – пнул сильнее Франц.
Григорий охнул, захлопал глазами.
– Вставай, плесень!
Гришка сел, поморщился от запаха, осмотрел испачканный пиджак.
– Иваныч, прости… Намусорил я тут…
– Не бубни. Альбинка отмоет.
Лебедь плюхнулся на стул, загремел бутылками, нашел недопитую, разлил остаток в две чайные чашки, протянул одну все еще сидящему на полу Гришке. Оба синхронно выпили, крякнули, заулыбались, заблестели глазами.
– Еще бы по одной, Иваныч, – заползая на табурет, просипел Гришка.
– Нетути, – помахал у товарища перед носом пустой бутылкой Лебедь. – Альбинка! – Он саданул по столу кулаком – и тут же схватился за голову. Водка чуть ослабила боль в затылке, но от резкого движения как будто обухом по башке приложили, аж заискрило перед глазами. – Альбинка! Ты где, песья кровь?! Супружнику похмелиться требуется, ты чуешь или нет?!
Но квартира отозвалась тишиной. Лебедь поднялся, все еще нетвердым шагом дошел до двери в другую комнату. Никого. Ни жены, ни девчонок. Больше искать было негде: они снимали всего две комнатушки на первом этаже старого полинялого дома на Воронежской улице – не бельэтаж, конечно, но и не подвал, окна имеются. Гришка с интересом наблюдал за поисками, для надежности подперев скулу кулаком.