Шаги во тьме
Шрифт:
А попы и ксендзы проповедовали разное. Одни твердили – терпи, потом воздастся. Другие – паши, Лебедь, надрывай пуп, богу то угодно. Франц Ягелло, тогда еще никакой не Лебедь, а худенький парнишка из маленького польского городка Величка, Францишек, как называла его мать, будто бы с детства слушал и первых, и вторых – и пахал, и терпел. Попов в их городе, правда, не водилось, но по-другому жить здесь было просто нельзя: из работы только соляная добыча. И Франц работал, работал, работал. И терпел. Сперва потому, что так было нужно. Все вокруг так жили, да и есть-то все одно надо, какому бы ты богу ни молился. Самому кормиться да мать-старуху кормить.
Потом появилась еще одна причина, чтоб работать, работать
Пан Войцех, сразу смекнув, к какому разговору появилась у него старая Анна Ягелло со своим долговязым отпрыском, нахмурился, шикнул на выскочившую было в комнату Альбинку, но гостей усадил, велел жене собрать на стол и даже самолично водрузил в центр бутылку сливовицы. Но выслушав похвалы и в адрес дочери, и предлагаемого зятя, хмыкнул в вислые усы и сказал:
– Прости, Анна, но хлопоты это пустые. Был бы жив Ян – могли б и сговориться, все ж хозяин был крепкий. Но Альбинку свою за голытьбу шахтерскую я не отдам. Не для того мы ее растили, чтоб она серый хлеб водой из ручья запивала. Или ты за наследством пришел, парень?
Франц покраснел, зыркнул на покачнувшуюся явно не от сквозняка занавеску, заменяющую дверь, вскочил.
– Не кипятись, – легонько стукнул ладонью по столу пан Войцех. – Ради твоего же блага отказываю. Она у нас девка балованная, блажная. Ты же, как отец, надорвешься в шахтах, ее обеспечить пытаясь.
Домой шли молча, только мать часто останавливалась и подолгу стояла, тяжело дыша и держась за грудь.
Вечером прибежала Альбинка, долго бранила отца и шептала Францу, что ни за кого, кроме него, не пойдет. Но на предложение сбежать в далекий Петербург отшатнулась, округлила глаза.
– Ты что, без благословения? Невенчанной?
– Почему невенчанной? – опять залился краской Франц. – Да я хоть завтра.
Но завтра нужно было опять спускаться с десятками таких же, как он, в шахту. И послезавтра. И послепослезавтра. А в четверг умерла мать. Захрипела к концу ночи, уже под самое утро, разорвала рубашку на груди, два раза выдохнула: «Ogien! Ogien! [19] » – вскрикнула и затихла.
После нищенских похорон Франц заколотил единственное окно серыми досками, хотя знал, что в этот дом он уже никогда не вернется. Да и в Величку если когда и приедет, то только за Альбинкой, если сумеет разбогатеть в холодной России. Кабы знать тогда, во что превратит его жизнь этот город с ледышкой заместо сердца.
19
«Огонь! Огонь!» (польск.).
Вернулся только через три года. На завалившееся крыльцо родительского дома еле взглянул – спешил к подворью пана Шикница. В новом пиджаке, в добротных ботинках, с булавкой в галстуке. А обратно шел, не видя дороги. Ноги принесли в корчму, где он в первый раз в жизни попробовал водку. Да так преуспел, что пропил почти все, что вез, чтобы удивить отца невесты, даже галстучную булавку – утром еле наскреб на обратную дорогу. Но что такое деньги, когда жизнь кончилась? Пан Войцех, увидев визитера, сперва захлопнул дверь, а через минуту, кряхтя, спустившись с крыльца, смущенно разгладил изрядно поседевшие
Как вернулся в Петербург, помнил не очень отчетливо. Что ел, на что пил? Запомнил только, что ссадили его в Смоленске за драку, но с кем дрался, из-за чего – в памяти не удержалось. Да и на том спасибо, что просто из поезда выкинули, в кутузку не сдали – добрался до Москвы на следующем и до Питера докатил уже тихо, без приключений.
В столице пил еще неделю, прогуливая отложенное на свадьбу. Лавку скобяную, наилучшую во всей Извозчичьей слободе, на замок закрыл, пропивая нажитое за три года. Может, так и подох бы еще тогда под чужим забором, если бы в очередном кабаке, роясь по карманам в поисках денег, не вытащил из нагрудного клочок бумажки. Развернул, вгляделся. Адрес, местный: Ямская, дом 22. И приписка по-польски: «Przepraszam [20] ». Вот почему тогда в Величке пан Шикниц полез обниматься и долго хлопал Франца по груди, старый лис.
20
Прости (польск.).
Два дня он, трезвый, в новом пиджаке и начищенных сапогах, с выскобленным подбородком и нафиксатуаренными усами, в фуражке с лаковым козырьком, фланировал по Ямской мимо того самого дома. И на третий все-таки дождался ее. Альбинка выскочила из-за угла (видно, не так уж богато жил в Петербурге пан Качинский, коль женка его по черной лестнице ходила) – в справном жакете, обтягивающем ее тонкую фигуру, в лазоревой юбке, такая же красивая, как и три года назад.
Хотел подойти сразу, да оробел – что он скажет ей? Она – мужнина жена, с дитем. И чего только зазря два дня ходил, в голове даже не сложил, что делать, ежели ее увидит. Потому пристроился за пани Качинской, поплелся, как собака по заячьему следу. Дошел таким манером до Ямского рынка, посмотрел, как Альбинка в рядах наполняет плетеную корзинку снедью, как торгуется. Пару раз даже совсем близко подбирался, так, что руку протяни – и вот она, золотая прядка, что из-под платка выбилась.
Опять не подошел. Потащился за ней дальше, по Боровой, да на Николаевскую. И упустил! Пока обошел какого-то ширококостного мастерового, упустил девку! Заметался, заозирался, нырнул в арку – а ну как она срезать дворами решила? Выбежал на свет – и получил прямо под дых! Согнулся пополам – и еще по фуражке получил, да так, что та слетела и колобком прямо в лужу откатилась.
– Ты чего это, шнырь, за мной ходишь? Я тебя еще в мясном ряду приметила! А ну, дворника сейчас кликну! Ох!.. Францишек…
Корзинка бухнулась наземь, покатилась капустная голова к поблескивающей козырьком из лужи фуражке.
Как сидели после прямо на земле, как ревела в голос Альбинка, да и сам Франц слезы по роже размазывал, лучше и не вспоминать – и тошно, и стыдно, и по сей день под ложечкой ломит. Проговорили чуть не до темноты. Про то, что выдал отец ее силой, польстившись на рассказы Адама о красотах жизни в русской столице. Про то, что жили они с мужем ладно, мирно, как все. Про то, что Адам любил и жену, и дочь. И дочь его любила. А жена?.. Что жена… Жене любить не обязательно. Про то, как горбатил Франц сперва на хозяина, потом уж на себя, три года без продыху, про то, как из Ягелло и Франца Яновича стал в слободе Лебедем, просто Иванычем и первейшим мастером по лошадиной упряжи – про то промолчал. Об чем уж тут говорить?