Шаги во тьме
Шрифт:
– Что-то обнаружили, Роман Сергеевич?
Ротмистр молча кивнул и принялся развешивать прямо на оглоблях саней найденные вещи: черный пиджак, полосатые мужские штаны, рубаху и короткое пальто.
– На рубахе и пиджаке, похоже, кровь, Владимир Гаврилович. В сене было зарыто. Лошадей нет.
Маршал сходил в дом, вернулся с другим пиджаком. Померили по плечам – сошлось.
– А здесь вон еще что, господин Филиппов, – пробасил, выходя из конюшни, пристав. – В лошадиной поилке нашел. Хорошо, что воды почитай не было, иначе б проглядел. – Аккуратно, будто младенца, Рыжов держал на руках обледенелый топор
Через час в кабинете начальника было многолюдно: сам Владимир Гаврилович восседал на своем председательском месте под портретом императора, Маршал устроился на любимом подоконнике с папиросой и пепельницей, Свиридов расположился за приставным столом, в торце которого заканчивал вещать о результатах своих скоропостижных исследований новых улик доктор Кушнир.
– Так что совершенно точно могу заключить, да-с, что пятна на одежде – это кровь, и кровь человеческая, ну и с большой доли вероятности берусь предполагать, что это кровь нашего чурбанчика, да-с, прошу прощения, приклеилось к языку прозвище, – резюмировал Павел Евгеньевич и выпустил к потолку облачко ароматного трубочного дыма. – Топор же, увы, пролежал в воде достаточно долго для того, чтобы не сохранить никаких следов. Ни крови и плоти, ни отпечатков. Только две зарубки крест-накрест. Может, помогут найти хозяина.
– Константин Павлович? – повернулся Филиппов к окну.
Маршал соскочил со своего насеста, следуя давней привычке начал вышагивать от стены к стене, рассуждая:
– Версия вырисовывается следующая: Лебедь после очередной ссоры с женой, ослепленный приступом ревности, прихватил топор и побежал домой к обидчику мстить за поруганную честь и нанесенные ранее побои. Должно быть, подкараулил или как-то проник во двор, оглушил и, прошу прощения, разделал. Про оглушил, конечно, предположения, но на теле ран нет, так что выглядит это вполне резонно. После убийца разложил руки-ноги и голову по торбам и побросал в канал. А после проспался, понял, что натворил, и пустился в бега. А то и вовсе где-нибудь замерз. Надо бы проверить все невостребованные трупы, что с улиц свозят. И объявлять розыск. Если лошадей увел Лебедь, он может уже черт знает где быть.
Филиппов с сомнением покачал головой:
– На пролетке? Это у нас с вами снег только лег, а за московской заставой уже месяц зима.
– Ну, пролетку поменять на сани – дело недолгое, – подал голос Свиридов.
– Хорошо, – кивнул Владимир Гаврилович. – Утром отправим к Альбине Ягелло господина Кунцевича с фотографом. Пускай переснимут для розыска свадебную фотографию, о которой вы рассказывали, а заодно покажут топор и юбку, в которой тело обнаружили.
Маршал покачал головой:
– Позвольте, я сам? Все-таки меня она уже знает. Надо ведь еще и постараться убедить ее, что, если муж вдруг вернется, не стоит его покрывать. У меня всяко шансов больше, чем у нового незнакомца.
– Ну хорошо, – снова кивнул Владимир Гаврилович. – Езжайте. А вы, голубчик, – повернулся Филиппов к Свиридову, – доставьте нам сюда хозяина чайной. Хотя нет, лучше тоже сами к нему съездите. Может, в привычной обстановке он что-нибудь еще припомнит. Но главное, пусть удостоверит, что найденная одежда принадлежит Василию – как там его?
– Хабанову! – хором отозвались Маршал и Свиридов.
– Пускай так. А Романа
24 декабря 1912 года. Понедельник
Фотограф бережно снял портрет со стены, аккуратно выставил стекло и потом долго еще прилаживал карточку к графину на столе, поминутно ныряя под свое покрывало и что-то там сверяя. На выстраивание нужного натюрморта ушло не меньше четверти часа, но в итоге все-таки магний вспыхнул раз, потом еще, еще, наполнив маленькую комнату дымом и странным послегрозовым запахом. Удовлетворившись результатом, он быстренько упаковал отснятые пластины, вернул свадебную фотографию в исходное состояние и место, сложил треногу и потащил свое хозяйство на улицу.
Константин Павлович открыл не заклеенную газетными полосками маленькую форточку, помахал шляпой, разгоняя смог. После чего постучался в соседнюю комнату. Хотя назвать закуток, в котором Альбина с дочерями пережидали съемку, комнатой можно было лишь номинально: без окон, эта клетушка, судя по всему, была когда-то частью большой гостиной, которую потом предприимчивые хозяева разделили дощатой перегородкой на взрослую спальню-столовую с окном и детскую, больше напоминающую чулан. На сколоченном из сосновых досок самодельном топчане, где, видно, они и спали все вместе, сидели четыре девочки и испуганно хлопали глазами на важного барина – даже бойкая Таська притихла и будто бы старалась спрятаться от чужого взгляда за спиной матери.
– Поговорим, Альбина Войцеховна?
Снова повторилась вчерашняя сцена: Маршал за столом, хозяйка у швейной машинки с покорно сложенными на коленях руками и опущенными долу глазами.
– Посмотрите, пожалуйста, не из ваших ли юбок?
– Юбок-то у меня не прорва, заметила бы пропажу. Если только шила кому. – Альбина так же, как раньше торбу, внимательно посмотрела ткань, швы, бязь по краю подола, покачала головой: – Ткань обычная, дешевая, могла и я из такой шить. Но нитка не моя.
Константин Павлович кивнул, убрал улику, а потом достал бумажный сверток, развернул на столе, подвинул поближе к Альбине.
– А топор ваш. Посмотрите на зарубку. На новом у вас такая же, я еще вчера приметил.
Женщина взглянула на отметину на рукояти, уронила голову и заплакала, запричитала, сглатывая слезы:
– Сгубил. Всех погубил, ирод. Лучше б я вдовой осталась с одной Таськой на руках, чем при живом каторжанине вдовствовать. Ох, дура я, дура!
Маршал дал Альбине выплакаться, а после осторожно заметил:
– Если мы его поймаем, то точно будет каторга, тут вы правы. Но в этом случае вас просто разведут, безо всяких епитимий. Только прошу вас – если муж все-таки объявится, убедите его сдаться.
Женщина подняла на него покрасневшие глаза, зло прошипела, видимо, даже не услышав последней просьбы:
– Разведут? А девок мне на какие шиши поднимать? Подол по подворотням задирать? А подрастут – рядом встанут, если я к тому времени от французки не помру? Или в воспитательный дом сдать? Легко вам, мужикам, живется – натворил делов и пропал. Не сыщете его – так он новую бабу себе заведет, кобелиное дело нехитрое. А тут хоть самой ложись да помирай. Я одна-то никому нужна, а сам-пят кто позарится?