Шаги во тьме
Шрифт:
– Ох, пардон, это все моя всегдашняя неловкость, – залепетал Всеволод Игнатьевич, мгновенно растерявший с таким трудом собранную решимость, но чудом сохранив пенсне на переносице. – Профессор Гвоздецкий, историк. Я бы хотел видеть господина Штайера.
– Ха, – невежливо хохотнул юноша. – Не вы один имеете такое желание! – Он посмотрел через плечо на настенные часы и, так и не представившись, оттарабанил: – Выпуск сдаем в набор через три часа, а его нет. Вот увидите, прилетит ваш Штайер за полчаса до сдачи, настучит на машинке статью и за пять минут до срока отдаст. Так что ждать вам здесь часов до восьми, не меньше. Ого! Да вы везунчик! – закончил он совершенно невпопад, глядя поверх профессорской головы.
– Синявский!
– А вот вас профессор дожидается, Юлий Осипович! – И юнец вовсе бесцеремонно схватил совершенно ошалевшего Гвоздецкого за плечи и развернул к вошедшему: – Господин Штайер, собственной персоной.
– Какой профессор? – нахмурился газетчик.
– Ис… истории, – выдохнул Гвоздецкий. – Я к вам по поводу вашей вчерашней статьи. – Профессор вытащил газету, ткнул в страницу. – Вы пишете, что это… эта жуть… что это, возможно, дело рук оккультистов. Я боюсь, что вы можете быть правы.
– Так! – Еще сильнее сдвинул брови Штайер и почесал кончик длинного носа. – Имеете что сказать? Идемте. – И он, ухватив Гвоздецкого за локоть, вытащил профессора на лестницу. – Тут внизу заведение. Кормят не очень, но имеются отдельные кабинки.
Без спросу заказав две кружки пильзенского, Штайер одним глотком ополовинил свою, сунул в рот соленую сушку. Профессор вытянул шею, заглянул в поставленное перед ним пиво, выдавил:
– Благодарю, но я, собственно, пива не пью. Я вообще не пью.
– Дело ваше. – Штайер придвинул к себе и вторую кружку. – Выкладывайте.
Гвоздецкий снова достал из кармана уже довольно истрепавшийся номер «Петербургского листка», разгладил на столе.
– Понимаете… Только умоляю, дослушайте. И не смейтесь. Потому что в полиции старший слушать не захотел, а пристав только в усы хмыкал.
Юлий Осипович приложил руку к груди.
– Говорите. Не хватит, – он кивнул на пиво, – я еще закажу.
Всеволод Игнатьевич протер пенсне, заговорил, сперва запинаясь и волнуясь, но по ходу рассказа обретая уверенность и даже некий запал:
– Вы вот… вот здесь… вы пишете: «…дело рук тайной иноверческой или вовсе оккультистской секты…» Вот… А дальше… Вот, я даже карандашом отчеркнул: «…наличествуют все признаки ужасного ритуального преступления, присущие темным идолопоклонникам с их кровожадными богами, требующими страшных жертв…» Дело в том, что это место… – Гвоздецкий снова полез в карман, вытащил сложенный вчетверо лист, оказавшийся планом столицы из Суворинской адресной книги «Весь Петербург» от 1911 года, развернул и ткнул пальцем в район Предтеченского моста. – Вот здесь, прямо за Обводным каналом, раньше и правда было языческое капище. Есть легенда. Но довольно подробно описанная в шведских источниках. В самом последнем году тринадцатого века некто Торгильс Кнутссон, шведский маршал, во время своего похода против новгородцев поставил в устье Охты крепость Ландскрону и оттуда устраивал свои карательные вылазки по округе. И в одном из таких походов его люди наткнулись на поляну с каменными идолами и пепелищем в центре. А в пепле – человеческие кости! Шведы, само собой, как и положено христианским рыцарям того времени, всех, кого застали в этом темном месте, перебили именем Бога нашего и принялись крушить идолов. Но тут на поляну вылетел громадный ворон, ударился оземь и превратился в бельмастого старика. Воздел тот шаман сухую длань и, прежде чем шведское копье пробило ему горло, успел прокаркать что-то. Поверьте, это все есть в докладах Кнутссона малолетнему королю Магнуссону. Дальше маршал писал, что все воины, участвовавшие в уничтожении того капища и в убийстве старого колдуна, в одну зиму погибли – кто в топях сгинул, кто от болезни умер. И сама крепость пала в следующем же году. Я знаю, что вы скажете: маршал сваливал вину за свои неудачи на колдовство и морочил юному королю голову. Но есть записки самого Торгильса. И там он пишет продолжение этой истории. – Профессор не выдержал, сделал
Пробегавший мимо официант испуганно обернулся на Гвоздецкого и чуть было не налетел на соседний стол. Штайер что-то пробормотал про египетских богов, залпом допил пиво, махнул пустой кружкой официанту и дыхнул на профессора кислым солодовым запахом:
– История занятная. Газета ее с удовольствием напечатает, читатели такое любят. Но какие выводы из всего этого? У нас что, сохранились карельские колдуны?
Всеволод Игнатьевич вернул недопитую кружку собеседнику, зашептал в ответ:
– Месяца полтора назад у меня из запасника пропала каменная статуэтка, найденная мной при раскопках стоянки древних людей на Оккервиле, у Хумалаева ручья. Маленький пузатый божок со злобным оскалом. А две недели назад исчез шаманский бубен!
– Бубен-то у вас откуда?
Гвоздецкий растерянно моргнул из-под пенсне:
– Я же сказал – с раскопок. Мы с вами живем в чудесном месте, среди болот. Почва прекрасно сохраняет даже ткани, что уж о дубленой коже говорить.
На словах о прекрасном месте жительства Штайер хмыкнул, но развивать тему не стал, задумчиво почесал залысину.
– И кто имел доступ к вашему музею? Есть подозрения?
Профессор нетерпеливо заерзал, придвинулся ближе:
– В том-то и дело, что кто угодно! Я не запираю кабинет. Разве мог я подумать, что кто-то из коллег способен на кражу?
– И вы полагаете?..
– Я не знаю, – перебил Гвоздецкий. – Но прочел вашу статью – и прямо будто лампа в голове вспыхнула. Тело выловили недалеко от древнего капища. И мои пропажи. Ведь все это вполне себе может оказаться частями одной картины!
Штайер мотнул головой, вытащил из кармана бумажник:
– Я беру вашу историю. Сколько хотите?
– Простите, что? – удивился профессор.
– Красненькая максимум. Больше не могу, ей-богу.
Репортер протянул Всеволоду Игнатьевичу банкноту. Тот еще больше округлил глаза.
– Какие деньги, что вы! Я же не ради этого. Спрячьте немедленно! Важно ведь, чтобы не повторилось, вы понимаете? Ведь если я прав, то это только начало! Понимаете вы или нет?
22 декабря 1912 года. Суббота
К субботе декабрь наконец-то одумался, вспомнил, что он зимний месяц, и за ночь высыпал на столицу все, что копил до сего в хлябях небесных. Дворники нагружали таятельные ямы, присыпали дорожки песком и жаловались безадресно на такие щедроты природы. Морозец, хоть и небольшой, но упрямый, наконец-то выбрался из-под мостов, пошел вдоль берегов, замедляя воду и давая надежду, что это все уже всерьез, безо всяких шалостей вроде однодневных оттепелей, что хотя бы к Рождеству встанет лед прочно, вырастут между берегов торговые ряды, проложат санные пути, сколотят горки и карусели, а Фонтанка, Мойка и Екатерининский канал засверкают к праздникам огнями ярче Невского, зазывая горожан к себе на лед горячим сбитнем, пирожками с вязигой и скоморошьими представлениями. Пока же суета с улиц, от бранящихся дворников, от нахохлившихся на козлах извозчиков, от мальчишек-газетчиков потихоньку проползала в дома, рестораны, галантерейные магазины. Город стряхнул с каменных плеч дождевую влагу и принялся торопливо готовиться к встрече 1913 года.