Шаляпин в Петербурге-Петрограде
Шрифт:
одновременно. Демон у Головина как бы распят среди заснеженных скал, на его
лице лежит тень одиночества, отрешенности, вселенской трагической печали.
«Прежде Демона изображали усталым, томящимся, разочарованным. Шаляпин
показал не только тоску, разочарование, но и страшную муку, отчаяние.
Невольно возникла аналогия с врубелевским Демоном, и те самые люди,
которые высмеивали в свое время Врубеля, должны были признать
значительность созданного художником
воспоминаниях.
Головин был одним из тех, кто понимал высокие требования Шаляпина к
оформлению спектаклей, костюмам, постановке, видел в них не «капризы
гения», а высокую художественную требовательность артиста и сам бесконечно
доверял его вкусу.
В портретах Головина все внешние аксессуары, все окружение
подчеркивают внутреннее состояние Шаляпина, кульминацию того или иного
оперного образа, созданного артистом.
Шаляпин в роли Бориса Годунова изображен в полный рост. Одной рукой
царь властно держит посох, другая рука прижата к груди, жест естественен,
выразителен — кажется, что Борис непроизвольно схватился за сердце.
Блестящие парчовые одежды, усыпанные драгоценными камнями, горящие
перстни на руках не отвлекают внимания от лица царя — умного, сильного,
властного. Годунов стоит около багрового занавеса, подсвеченного
таинственным светом театральных софитов. Этот портрет, самый поздний из
шаляпинских портретов Головина, написан в 1912 году.
* * *
Многое связывало певца с Петербургом — горячо преданная ему
петербургская публика, многочисленные друзья, новая семья. В 1909 году
родилась первая дочь Шаляпина от второго брака — Марфа.
Но слава всемирного гастролера манила певца и звала его из Петербурга в
утомительные зарубежные гастроли. В Европе, в Америке — всюду ему
сопутствовал шумный успех. Газеты рассказывали о триумфах Шаляпина за
рубежом, справедливо расценивая их как торжество национальной оперной
школы. Запад рукоплескал Шаляпину и в его лице России, русской музыке,
русской культуре.
Накануне спектакля «Борис Годунов» редакция парижской газеты «Matin»
попросила Шаляпина поделиться своими взглядами на русское искусство.
Шаляпин в ответ на просьбу редакции написал статью «Цветы моей родины» —
так певец назвал таланты России.
«Русская земля так богата загубленными, погибшими талантами. Как она
плодородна, сколько прекрасных всходов могла бы дать ее почва!.. Но вечно
ступает по ней чей-нибудь тяжелый сапог, втискивая в снег, затаптывая все
живое: то татаро-монголы, то удельный князь, то турок,
Может быть, мой тон покажется вам чересчур страстным и приподнятым, —
продолжает Шаляпин, — но, патриот, я люблю свою родину, не Россию кваса и
самовара, а ту страну великого народа, в которой, как в плохо обработанном
саду, стольким цветам так и не суждено было распуститься».
Мусоргский, Горький, Рахманинов... Шаляпин называет любимых им
художников и венчает перечень именем Пушкина.
Где бы ни был Шаляпин, он всегда помнил друзей, поддерживая с ними
связь. Никогда не прерывалась переписка Шаляпина и Горького. В том же 1908
году, когда Шаляпин написал статью «Цветы моей родины», Горький на Капри
закончил повесть «Исповедь». В письме в Петербург К. П. Пятницкому, который
должен был опубликовать повесть в издательстве «Знание», Горький напоминал:
«Не забудьте поставить посвящение Шаляпину». Летом 1908 года повесть
вышла из печати.
Время от времени в газетах появлялись биографические заметки о
Шаляпине, часто факты жизни певца извращались, приобретали лживо-
сенсационный характер. Это раздражало Шаляпина. В интервью репортеру
«Русского слова» певец высказал намерение лично написать биографическую
книгу. Печать подхватила новость. Горький был серьезно обеспокоен этими
известиями. Он хорошо знал слабости певца, противоречивость его натуры.
Писатель послал другу предостерегающее письмо: «Ты затеваешь дело
серьезное, дело важное и общезначимое, то есть интересное не только для нас,
русских, но и вообще для всего культурного, особенно же артистического мира!
Понятно это тебе?
Дело это требует отношения глубокого, его нельзя строить «через пень-
колоду».
Я тебя убедительно прошу — и ты должен верить мне! — не говорить о
твоей затее никому, пока не поговоришь со мной.
Будет очень печально, если твой материал попадет в руки и зубы какого-
нибудь человечка, не способного понять всю огромную национальную важность
твоей жизни, жизни символической, жизни, которая неоспоримо
свидетельствует о великой силе и мощи родины нашей, о тех живых ключах
крови, чистой, которая бьется в сердце страны под гнетом ее татарского барства.
Гляди, Федор, не брось своей души в руки торгашей словом!
...Ах, черт тебя возьми, ужасно я боюсь, что не поймешь ты национального-
то, русского-то значения автобиографии твоей! Дорогой мой, закрой на час