Шандарахнутое пианино
Шрифт:
Тут же все было иначе. Здесь, где пучеглазые беспризорники пялились друг на друга с самых ценных его полотен на мягких контурах стен, его тянуло грезить обо всем, чем он больше не был. Затем он понимал, что несколько вял и его как-то слишком уж подмывает чпокнуть парочку амфетаминов из своей солидной врачебной заначки. А потом, когда перестарается, как он сделал сегодня вечером, — снова становился энергичным мальчуганом, как прежде, — смеялся, плакал и быстро цапал себя за промежность тем жестиком спортсмена: дескать, глядите-ка, что у нас тут есть.
Сегодня вечером, слегонца шмыгая носом по улету, Проктор пробрался в потемки комнаты трофеев у себя дома в Ки-Уэст; и еще раз принялся
Частенько в таком настроении воображенью его представлялась его медсестра, частенько же — вознамерившись свершить какое-нибудь извращение, которого Проктор обычно измыслить бы не мог. Вновь и вновь, с другой стороны, она возникала нагишом и елозила сверху по громадному трубопроводу, покрытому не содержащим жира растительным саломасом. Такую мысль нельзя бы претерпеть без дальнейшего облегчения; и для предстоящего серьезного дела наставал и не проходил черед его мелких рывков запястьем самого себя.
Но, в общем и целом, ничего разрушительного. Проктор функционировал. Потому-то в утренние часы, когда большинство народу спит, Проктор, кто так и не уснул, направлялся в клинику в своем зеленом «астон-мартине ди-би-4»{209}. Перекатываясь с пятки на носок, чтоб число оборотов не падало, он бросался рывками и дрейфовал по сырым утренним улицам Островного Города.
Что ж, говорил он себе, жизнь есть пробный рейс. На что спорим? Домашней работой, пилюлями и оргазмами он с вечерних сумерек потерял восемь фунтов. В забег зомби он не пускался со службы, где, со своим обычным атлетическим изяществом, выделился как летчик-истребитель.
Летал он на почти легендарном и зловещем брандере, авианосно-базирующемся «фантоме Ф4»{210} — и ночные вылеты, и дневные, с тем же пронзительным фанатизмом, что пропадал от совсем небольшого старения и требовал подпитки пилюлями.
Какое-то время его не отпускали все летчицкие жупелы: ночные посадки на шкивающую палубу авианосца в яростном, груженном ракетами тридцативосьмитысячефунтовом летающем пианино, из всех чертовых сил надеясь, что на той почернелой палубе самолет отыщет один из четырех тормозных тросов и не даст ему кувырнуться в море через бак.
Головокружение: одной безоблачной ночью в Южно-Китайском море Проктор отрабатывал маневры при боковом ветре, бочки и быстрые наборы высоты, когда форсажная камера выжимает последнюю возможную тягу за «махом II»{211}; и тут его мозг вдруг больше не уравновешивается и он не понимает, с какого конца верх; как-то ему удалось чисто по приборам сесть на авианосец, целя прямиком в маячок Френеля на корме корабля, зацепиться за четвертый трос и удержаться самую малость до ставосьмидесятиградусного обзора почерневшего Южно-Китайского моря. Он ощущал все вращенье своего мозга целиком; все физические восприятия, что были единственными его нравственными фактами, снова качнулись на место; и назавтра он принялся завинчивать их накрепко сонниками.
Довольно скоро летчики помоложе, кому начала не нравиться его застенчивая рука на рычаге, убедились, что старый падла все-таки цел и невредим; и с тех пор если он возвращался с боевого вылета с остатком горючего, то украдкой заходил за острова, взрывал джонки и топил посудины местных ударной волной и тем по-настоящему давал другим о себе знать.
Естественно, шкипер, наблюдавший за этим
Проктор сострил, что ему плевать, собьют они самолет или нет, главное — чтоб у него сиденье работало. Но старый шкипер ему напомнил, что чарли найдут тебя, даже если катапультируешься, и сделают из твоего языка «Графиню Мару»{213}. Но Проктору все равно было плевать — вот плевать, и все тут! Он грохотал, бомбил, взрывал и убивал, и топил мелкие суденышки так же, как и прежде, вот только сейчас все это делал в перерывах между бомбометанием, когда ему полагалось быть на разведке.
В эту вот нескончаемую голубую даль Янки-Дудл Проктор и отправился, залетевши в такую высь, в какую только и мог улететь на частых хищеньях из старого ранца авиационного врача; по-прежнему дрочливый, как невесть что, он иногда цапал себя за промежность летного костюма посреди боя, хихикал, когда зенитки мягко покачивали его воздушное судно или гасили какой-нибудь «небесный ястреб»{214} помельче, что всегда летали на боевые задания вместе с «фантомами» «Макдоннелла».
Порой, сверхзвуково налетая по-над деревьями, он мельком видел «миги», размещенные на взлетно-посадочных полосах в джунглях, некоторые — при подъеме в воздух. А однажды в боевом строю возникла ракета класса «земля-воздух», словно эмалированный древесный ствол, и Проктор намеренно дал ей себя выбрать и следовать за ним тысячу футов, пока не одурачил компьютерный мозг и ракета не пронеслась мимо цели. Вновь он хихикнул и цапнул себя пятерней за летный костюм, вообразив, как это ценное капиталовложение косоглазых предпринимает жалкую попытку убить солнце, которым Проктор подменил самого себя посредством безумного параболического маневра, от которого бледные металлические крылья «фантома» мягко приподнялись от силы бог знает скольких перегрузок; от такого даже старая ухмыльчивая рожа Янки-Дудла натянулась и стекла к жопе; от этого гладкие пышные изгибы Азии, ласкаемые его ударной волной, засорились невообразимой ажурной резьбой деревьев и деталей. Он набирал высоту, звуковые удары залпами раскатывались по всей местности, форсажные камеры тянули до предела и вынесли на пятидесяти тысячах футов в завитках, волютах, красивых спиралях пара.
От трех недель цапанья на его летном костюме осталось блестящее пятно.
Как близко все это теперь казалось. И вообще-то — портило ему езду; в спортивном автомобиле, христа-ради, с его дурацкими вялыми приборами, показывающими нелепое перемещение машины, привязанной к земле. Оказываясь на парковке для персонала, он весь исходил на мочу. У грузового пандуса стоял фургон фармацевтической компании, и Проктор, уже успокаиваясь, вообразил, как вгрызается в этот грузовик от носа до кормы. За первой дверью он заметил выводок жутковатых маленьких интернов — их выдавали тщательные стетоскопы, свисавшие из карманов. Проктор велел им разойтись, и они подчинились. Они знали, что Проктор может опорочить их на планерках. На запутанном жаргоне, которым изъяснялись в мире интернов, Проктор значился как «мудак». Только применительно к Проктору это было несправедливо — он был совершенно безвредно переплачиваемым хлыщом медицинской профессии.