Шелковы цепи
Шрифт:
Задыхаясь, я поворачиваюсь к нему лицом. Вцепившись в мои волосы он заставляет меня встать на колени и прижимает свой пульсирующий член к моим губам.
Его голос низкий и властный, он приказывает: — Соси, глотай все. И если ты посмеешь растратить хоть каплю моей спермы, то пожалеешь об этом.
Я опускаюсь на колени перед Виктором, и мой рот наполняется желанием, когда беру пульсирующий член в рот. Его стоны удовольствия только разжигают мой голод, и я медленно облизываю по всей длине, смакуя вкус своего оргазма на языке.
— Ммм, ты такой чертовски вкусный, — стону между прикосновениями, когда он все глубже погружается в меня, с каждым ударом задевая заднюю стенку горла. Я усиливаю давление при сосании и поглаживании, заставляя его стонать и извиваться.
— Блядь, ты совершенна, — рычит он, его глаза смотрят на мои, а я продолжаю поклоняться его члену ртом. С каждым толчком чувствую, что он все ближе к краю, и знаю, что до взрыва осталось недолго.
Чувствуя, как его член дергается и пульсирует у меня во рту, поднимаю на него глаза.
— Я кончаю, — говорит он, его голос грубый от желания, когда он выпускает себя в мой ждущий рот. С последним глубоким глотком, я высасываю из него все до последней капли.
Глава 12
Виктор
Я все еще не отошел от ее рта, горячего и дикого вокруг моего члена.
Блядь, я жажду большего, чувствую, как мои яйца напрягаются при одной мысли о ней. Желание бросить все это дерьмо и снова лечь с ней в постель сильно бьет по мне.
Но, блин, Миша позвонил в самый неподходящий момент, как раз перед тем, как я успел с ней еще раз поболтать. Сказал, что мы поймали крысу, одного из подлых ублюдков Ивана Васильева.
По мере того как я спускаюсь в логово, мою личную адскую дыру, воздух становится все более густым, пахнущим страхом и потом. Охранники кивают мне, их лица мрачные.
— Босс, — ворчат они, отступая в сторону.
Я открываю тяжелую металлическую дверь, и на меня обрушиваются звуки капающей воды и глубокие стоны. Гребаная симфония для моих ушей. Это место, с его темными углами и цепями, свисающими с потолка, — место, где я расправляюсь с предателями.
Прикованный к стене, некогда надежный капо, а теперь просто крыса. Его лицо покрыто синяками и кровью, он едва жив.
— Наслаждаешься, Федор? — усмехаюсь я.
Из него вырывается булькающий звук, как у рыбы, задыхающейся на суше. Он всхлипывает, из того места, где раньше были зубы, сочится кровь.
— Почему? Не можешь говорить?
Работа Мишиных кулаков очевидна. Лицо Федора — сплошное месиво. Правый глаз, распухший и закрытый, выглядит так, будто по нему прошлись молотком. Окровавленный пол говорит о том, что зубы выдергивали один за другим.
Все пальцы сломаны, вывернуты под неестественным углом. Классический Миша — не сдерживается, особенно с предателями.
Мы не даем жить таким, как Федор.
Это признак слабости, а слабость — это то, чего Братва
— Сукин сын, Федор. Пятнадцать миллионов за товар. Наркотики, наличные и гребаная преданность, — выплевываю в его сторону.
Слезы текут ручьем, смешиваясь с кровью и грязью на его лице.
— Ты позволил Ивану и его головорезам отнять у нас кусок. Мы так не играем.
Во мне закипает ярость при мысли о Лауре, о том, как я отрываюсь от ее тела из-за этого беспорядка.
Он хнычет, умоляет.
Я поворачиваюсь к столу, разглядывая ножи. Здесь есть разные — от тонкого стилета, идеального для точных разрезов, до тяжелого тесака, используемого для более грязной работы. Каждый из них рассказывает историю о темных делах Братвы.
— Может, мне разрезать тебя на куски, скормить собакам или медленно снять с тебя кожу? — Мои пальцы проводят по холодной стали каждого ножа.
Мольба Федора звучит неразборчиво: — Пожалуйста…
Он умоляет, но пощады ждать уже поздно.
Я поднимаю короткий нож, ощущая знакомый вес.
— А что ты думал, Федор? Предательство — это смертный приговор, — прижимаю лезвие к его уху и быстрым движением отрезаю его.
Крик пронзает промозглый воздух подземелья.
В Братве за предательство платят кровью и болью. Милосердие — слабость, а верность — единственная валюта.
Но все же есть такие болваны, как Федор, которые думают, что могут облапошить Братву и не погибнуть.
Чертовы идиоты.
И тут врывается Миша, без стука, возвращая меня в суровое настоящее.
— У меня плохие новости.
Я не хочу слышать плохие новости.
— Поговорим об этом позже, когда…
— Ксения здесь, — говорит он.
Черт побери, что может быть нужно Ксении в такой час?
Я кручусь на месте, и мой взгляд пронзает его насквозь. Он указывает мне за спину, но я слишком зол, чтобы заботиться об этом.
— Тогда скажи ей, чтобы она…
— Привет, брат.
Я поморщился.
Этот голос.
Моя сестра.
Напряжение в комнате нарастает, и я поворачиваюсь лицом к Ксении. Она стоит с ледяным спокойствием, а в острых, как кинжалы, серых глазах таится волчья сила.
Она ухмыляется, скрещивая руки: — Ты выглядишь дерьмово. Бурная ночь?
Не обращая внимания на звуки кашля, плача, ссанья обмочившегося от страха Федора, Ксения заходит в подземелье, как будто она здесь хозяйка.
Эта адская дыра, где наш отец резал врагов на части, — ее игровая площадка. В сорок один год, на шесть лет старше меня, она выглядит как минимум на десять лет моложе своего возраста. У Ксении такая аура — темная, неприкасаемая. Каштановые волосы убраны назад в пучок, серебристо-серые глаза сканируют комнату, словно она замышляет войну.