Шелковый билет
Шрифт:
Этой ночью я так и не смог уснуть. Чтобы как-то убить бессонное время, я, наконец, начал смотреть фильмы из своего дурацкого списка. Голова будто набилась ватой. Я отупел на эти часы, онемел и мумифицировался. Это было лучшим из вариантов. Мне повезло.
Спустя четыре фильма, две чашки хлопьев и бутылки колы, стоявшей в холодильнике со времен охоты на ведьм, я встал и пошел собираться. Нужно было ехать в офис. В офис. «Ты должен уехать, ты должен».
Мороз сегодня не свирепствовал. Тускло, словно старая, ослабевшая кварцевая лампа, светило зимнее солнце. По дороге я снова слушал Мусоргского. Чистые, звенящие, как дорогой хрусталь, ноты, разгоняли мысли в голове и собирали их в единое, спокойное стадо. Сознание человека,
Когда я подъехал к зданию редакции, было уже около десяти утра. Парковка была частично забита сонными, еще теплыми машинами. Я заглушил мотор и решил немного посидеть. Мне нужно было подготовиться. От одной только мысли, что сейчас меня встретит с десяток «скорбящих» и «соболезнующих» рож, меня передергивало и мутило. Я просидел с закрытыми глазами минут пять, посмотрел на свою физиономию, натянул «живое» лицо, сделал глубокий вдох и вышел из машины.
В лифте я ехал один. Блондинки не было и это к лучшему. Чего-чего, а знакомиться с женщинами мне сейчас совсем не хотелось. Хоть я и обещал Егору, что подойду к ней, сейчас я точно знал, что ни она, ни брюнетка с ананасом, ни какая-либо другая, не является «моей женщиной». Моей женщиной сейчас была только надежда на то, что я когда-нибудь смогу выплыть на поверхность.
Я вышел из лифта и уверенными шагами направился в свой кабинет. Секретарша Софья неизменно сидела за своим космическим столом. Услышав шаги, она нехотя подняла глаза, но увидев меня, она будто вспыхнула изнутри.
– Вадим Николаевич, я… – начала она.
Боже, ну почему? Почему люди, от которых меньше всего ждешь понимания и поддержки, могут так сильно нас поразить? Глаза ее были полны такого неподдельного, искреннего сочувствия, что мне даже стало не по себе.
Я кивнул ей. Просто кивнул. Она все понимала и ничего большего не ждала. Ей, правда, было жаль. Она проводила меня взглядом.
Я зашел к себе в кабинет, закрыл дверь и облокотился на нее спиной. Открыв глаза, я увидел весь свой скромный теплый интерьер и понял, что абсолютно ничего не испытываю к этому месту. Почему-то эта мысль очень меня обрадовала и успокоила. Я сел в свое кресло, откинулся назад и уставился в потолок.
Через пару минут в дверь постучали. Это была Софьюшка. Она принесла кофе. Не знаю почему, но я встал, когда она вошла. Будто почувствовал, что это необходимо. Она, ни слова не говоря, подошла к столу, поставила кофе, и вдруг крепко меня обняла. Я опешил. Она прижалась ко мне так сильно, что я чувствовал, как расширяются ее легкие на вдохах. Я погладил ее рукой по спине. Она оторвалась от меня, положила руку мне на плечо, и, поджав губы, покачала головой, глядя мне прямо в глаза. Я кивнул ей в ответ. Она слабо улыбнулась и быстро вышла.
Так странно. Годами мы находимся в одном помещении с людьми, не зная, какие чувства мы испытываем друг к другу. Нам просто нет до этого дела. Но горе, как и война, все ставит с ног на голову, отсекая лишнее, показывает самое важное и позволяет людям действовать по наитию, без страхов и предрассудков.
Я выпил свой кофе. Вылет был завтра, и сегодня официально начинался мой отпуск. Вчера вечером я позвонил в офис и попросил принести мне в кабинет пару прочных, глубоких коробок.
Я собрал все. Рамки с фотографиями, ручки, блокноты, запасные очки, даже корпоративную кружку, из которой я ни разу не пил.
Через полчаса в кабинет без стука зашел Вахрушев. Он начал
– Коля, – начал я тихо. Он не затыкался. Я сам не заметил, как влепил ему смачную, звонкую пощечину.
– Коля, – еще тише продолжил я, – мне плевать.
Он молчал. Я думал, что он сейчас ударит меня в ответ. Я тяжело вздохнул.
– Прости меня, – сказал он и неожиданно очень по-мужски обнял меня. Крепко и очень правильно. Не знаю, как объяснить, что я имею ввиду под «правильно». Просто такие объятия действительно очень неравнодушные. Я неловко похлопал его по спине.
Коля отошел от меня, оглядел кабинет. Он все понял.
– Если вдруг ты когда-нибудь захочешь вернуться – я всегда тебя приму. Не важно, через месяц, год или десять лет. Ты сделал для этой унылой конторы гораздо больше, чем я.
Он, по сути, был прав.
– Ну что ж, – Коля рассеянно развел руками и потупил взгляд, – видимо, прощай, – сказал он.
Он очень грустно посмотрел на меня.
– Береги себя, Новиков.
Я кивнул.
– И ты себя.
Коля вышел. Мне стало, почему-то, очень смешно. Настолько грустно, что до смешного. Я, напоследок, оглядел свой кабинет, взял коробки и вышел. Когда я подошел к столу Софьи, чтобы сдать ключ, я невольно повернулся и увидел ее. Ту самую блондинку. Она шла прямо в мою сторону и лучезарно улыбалась. Внутри у меня все перевернулось. Возможно, я поспешил с выводами о том, что она – не «моя женщина». Я приготовился было уже открыть рот, чтобы поздороваться, но, впереди меня, откуда не возьмись, выскочил Отрыжкин.
Отрыжкин. Чертов Отрыжкин выбежал к ней навстречу, и она бросилась ему на шею. Он поцеловал ее и, нежно приобняв за плечи, провел мимо меня в сторону своего кабинета.
Конечно же, он был просто Рыжкин. Но мы ведь работали в офисе. Любой офис может взорваться от перенапряжения, если убрать из него тупой туалетный юмор, дебильные прозвища и служебные интрижки. Поэтому Рыжкин был «Отрыжкин», Вахрушев – «Ватрушка», а я, как вы уже могли предположить, Вадим «Гов-Но».
Рыжкин был отвратительным типом. Небольшого роста, пухлощекий, непозволительно розовенький и здоровый мужичек. Голос у него был мерзкий и приторный, как сахарный сироп. Он устроился к нам лет пять назад бухгалтером, по сути, по блату. Его тетя владеет массажным салоном, в который по выходным ездят Коля и Оля. Отрыжкин был эдаким холеным, избалованным сынком. Из тех, кто полностью уверен, что хлеб, колбаса и мамина зарплата растут на специальных деревьях.
Я чуть не взорвался от смеха. Я был настолько разочарован в ней и вообще во всем этом месте, что барометр моего настроения подскочил до высшей точки. Я рассмеялся, чмокнул Софью в щеку, сказал «прощай» и, чуть ли не вприпрыжку, направился к лифту.
Перед тем, как пойти к машине, я обошел здание, подошел к двум огромным мусорным бакам и поставил рядом с ними свои коробки. Постояв немного, будто бы прощаясь, я поднял голову, посмотрел в седое, тяжелое небо, и ушел прочь. Когда я дошел до стоянки, пошел снег.
Когда я вышел из офиса, время было чуть больше полудня. Домой ехать пока не хотелось. Я точно знал, куда мне сейчас необходимо попасть. Я выехал с парковки и направился в центр. Ксюшино кафе называлось «Кавай [14] Ковчег». Вот так. Такая у меня была сестра. Стильная, смешливая и смелая выдумщица. Абсолютно вся кафешка была розовая: от входной двери до держателей туалетной бумаги. Но это был не кричащий, раздражающий розовый. Пастельные красивые оттенки сменяли друг друга от немного «пыльного» матового серо-розового до цвета теплого, майского заката. Во всем был баланс. Опасная грань с безвкусицей не была пересечена нигде. Все было розовым, но все было в меру.
14
японское слово, означающее «милый», «прелестный», «хорошенький».