Шелковый билет

Астер Иззи

* * *

Я проснулся около девяти оттого, что во дворе истошно орала чья-то омерзительная сигнализация. Ненавижу звук сигнализации, даже не знаю, существует ли звук хуже. Да и очень сомневаюсь, что кто-то может любить эту симфонию ужаса. Разве только создатель сигнализации, возможно, питает к ней какую-то нездоровую, странную любовь. Доктор Франкенштейн ведь как-то болезненно любил свое чудовище.

Когда просыпаешься, тяжелые мысли, терзавшие накануне, возвращаются не сразу. Пару минут ты еще можешь прибывать, будто в каком-то магическом оцепенении, когда ты уже проснулся, но все же еще где-то там, за семью горами от тягучей, некрасивой реальности.

Так вышло и со мной в это утро. Несколько минут я просто лежал с открытыми глазами,

пару раз сладко зевнул и потянулся. И вот, когда я потянулся, на самом пике предполагаемого удовольствия, мышцы мои вдруг предательски окаменели. Глаза дико и отчаянно открылись. Их больше нет. Его нет. А я опять проснулся. Такой слабый, глупый и бесполезный. Беспомощный, отчаявшийся мешок с дерьмом.

Мне страшно захотелось курить. Депрессия частенько приносит с собой никотин. На кухне ничем не пахло. Мне показалось, что у меня пропало обоняние. Я не чувствовал ничего. Даже боль в мышцах и позвоночнике будто исчезла. Меня охватила паника, я кинулся к окну, раскрыл его настежь и начал жадно, взахлеб дышать. Голова моя закружилась и я, не осознанно, перегнулся через подоконник. Внизу мои глаза встретили такую высоту, что меня затошнило. На долю секунду промелькнула мысль. «А что если? Всего один шаг и все закончится». «Ты должен ехать. Ты должен». Я, обессиленный, рухнул на пол, прямо на задницу, и беззвучно заревел. Очнулся я от холода. Яйца уже готовы были зазвенеть. Я резко встал и захлопнул окно. Курить я передумал.

В холодильнике я обнаружил банан и какой-то фруктовый йогурт. Заставив себя проглотить свой скудный завтрак, я погнал свое ноющее тело в душ. Ныло оно после общения с моей волшебной гостьей. Только сейчас я осознал, что так и не узнал ее имени. «А поехали к тебе, Вадим». Она знала мое имя. Она все знала обо мне. Я о ней – ничего, но она приводила меня в безумный, почти религиозный, трепет. Возможно, она была богиней. Я допускал эту мысль. Я бы уже ничему не удивился. Если тот, кто следит за нашим миром, позволяет умирать детям, матерям, юношам, у которых впереди вся жизнь, возможно, что он и за своими маленькими богинями-дочерями совсем не следит. И они шастают по земле, поют и трахаются с обезумевшими от горя одинокими мужиками. Все возможно.

Я вышел из душа, наспех оделся и спустился вниз к машине. Нужно было ехать к Игорю и детям. Это единственное, что могло сейчас хоть немного мне помочь. Потому что пить я уже не мог, а богиня второй раз точно меня не посетит. Такое бывает только раз в жизни, не иначе.

* * *

Я провел с ними два дня. Лика, беззаботная кроха, совсем еще ничего не понимала и даже не звала маму. Ей достаточно было, чтобы ее кормили, купали и брали на ручки. С Толиком было уже сложнее. Он постоянно спрашивал, когда мама с «Еголой» вернутся домой.

Как и все делают в таких случаях, мама сказала ему, что Ксюша и Егор уехали очень далеко, в очень хорошее и теплое место, и никогда больше не вернутся.

Счастливое дитя. Он еще не понимал, что такое никогда. «Ни-ког-да». Постичь это слово под силу лишь человеку, который потерял что-то, что давало ему стимул жить. Нечто, которое словно постоянно заряжало его внутренний аккумулятор, не давая остановиться ни на секунду. «Никогда» можно понять только тогда, когда заряд иссяк, ноги остановились, и глаза заволокла густая, холодная темнота. Обездвиживающая и безысходная. Такая темнота фактически бессмертна. Она умирает вместе с человеком, который ее носит. Ни минутой раньше. Иногда светлеет, прячется, маскируется. Но не умирает, нет.

Мама до сих пор держалась молодцом. У нее не было другого пути. Теперь она должна быть сильной всегда. Я не был похож на нее. Я не мог.

В тот момент, когда я вышел из больницы, я ощутил то, чего я больше никогда не смогу почувствовать.

Все это время, когда Егор и Ксюша были живы, я будто бы жил в уютной маленькой комнатке из прочного, разноцветного, непрозрачного стекла. Когда я узнал, что их больше нет, это стекло разлетелось на мелкие осколки, и я увидел, что комнатка моя стояла на узкой, квадратной колонне, не больше пары метров площадью. Я стоял на этом пятачке, и знал:

у колонны этой не было конца. Я был очень высоко. А она уходила очень глубоко. В самую бесконечность. Я стоял на самой вершине, а вокруг была лишь черная, безветренная пустота. Ничего не было.

Я не знал, испытали ли мама и Игорь то же самое. Наверное, да. Просто немного по-другому. У чего-чего, а у боли индивидуальности не отнять. Отчаяние неповторимо, как отпечатки пальцев. Не бывает одинаковых отчаяний у разных людей. Именно потому, что все они, люди, бесконечно разные.

С Игорем я не говорил. Слова нам были не нужны. Мы общались на каком-то особом уровне, на котором могут понимать друг друга только мужики, объединенные общим горем. Взгляды, кивки. Универсальный, незаменимый язык, когда использование другого языка абсолютно невозможно.

Я обнял маму, в очередной раз кивнул Игорю, попрощался с детьми и вышел прочь. Я больше не мог там находиться. В комнату Егора я так и не осмелился заглянуть.

По дороге домой я включил Бетховена. Allegro ma non troppo [12] . Тревога куда-то ушла. Стало легче дышать.

Зайдя в квартиру, я сразу пошел в спальню. Даже не помыв руки. Я должен был поехать. Я должен. Я решил собрать вещи. Достав со шкафа свой большой, коричневый кожаный чемодан на колесиках, я приступил. Режим педанта включился сам собой, бессознательно. Я начал аккуратно складывать самое необходимое: пару любимых футболок, пару рубашек, зачем-то черный, строгий костюм, две пары носков «Дэнс, Дэнс, Дэнс» [13] Мураками – неизменный спутник каждой из моих депрессий. До конца я никогда не дочитывал. Уже где-то на двести пятидесятой или трехсотой странице мне обычно становилось лучше. Сейчас же был абсолютно другой случай. Я залпом выпью его в самолете. А потом начну снова. И буду читать, пока мне не станет хоть немного легче.

12

Симфония № 9 Ре минор, Op. 125 – последняя симфония Людвига ван Бетховена (1824).

13

«Танцуй, танцуй, танцуй» – шестой роман японского писателя Харуки Мураками, «мистический детектив».

Бережно положив книгу слева, к футболкам, я открыл один из ящиков шкафа. Мне приспичило взять с собой запонки. Золотые запонки с черными камнями. Подарок отца сыну на школьный выпускной. Что самое удивительное, они смотрелись очень здорово. Никакой пошлости и безвкусицы. Папа по-настоящему умел выбирать подарки. Безуспешно пошарив в ящике, запонки я не нашел. Уже было, собираясь захлопнуть ящик, я нащупал какой-то лист бумаги. Достав его, я чуть не подавился воздухом.

На рисунке были я и он. У меня, почему-то, были темно-синие волосы. Видимо малыш не нашел другого карандаша. Оба мы улыбались беззубыми красными улыбками и глядели на меня с листа разными, круглыми глазками.

Это я и дядя Вадик.Он – мой самый лучший друг.Он меня отвозит садик.Он добрее всех вокруг.Жизнь вдвойне приятней, еслиДядя есть у малыша.В нем веселья фунтов двестиИ огромная душа.

Я невольно улыбнулся. Вместо слез пришла эта неожиданная улыбка. Стало очень тепло. Этот рисунок Егор нарисовал, когда ему было лет шесть, на занятиях в садике, а этот забавный стишок, конечно же, придумала Ксюша. Но Егорка сам его написал под рисунком, своим смешным детским почерком.