Шифр Шекспира
Шрифт:
Я любила родителей, но никогда не знала их по-настоящему. Они были поглощены друг другом и собственной карьерой большую часть моего детства, а тетя Хелен любила меня с младенчества — безоглядно, как тигрица. Я тут же подумала, что именно она дала мне силы выносить Роз. Хоть и не навсегда.
— А это ранчо уже кануло в прошлое?
— Вместе с тетей. Она умерла, когда я заканчивала колледж, а землю поделили и продали — слишком дорого для наследства. Тетя не хотела, чтобы мы — я или кузины — осели на ранчо или, чего хуже, поругались из-за него. Теперь на этом месте —
— Потерянный рай, — тихо вымолвил Бен.
Помолчав, я кивнула.
От горизонта до горизонта замерло все, кроме машин, бегущих по шоссе, ряби воздуха над раскаленным асфальтом и далекой, где-то почти вне поля зрения, птицы — как будто орла, кружащего в воздушном потоке.
— А ты не называешь Роз тетей, — сказала я.
— Ей это не нравилось, — ответил Бен, ведя одной рукой, а другой тем временем шаря в коробке с дисками. — Великим просторам — великую музыку. Бетховена?
— А как насчет великой книги? — поправила я.
Пять минут спустя Бен вникал в сюжетные хитросплетения «Дон Кихота» под «Героическую» симфонию.
Основная линия была довольно прозрачна. На глазах насмешливого мира старый чудак Дон Кихот становится странствующим рыцарем и объезжает Испанию в поисках приключений в компании верного толстяка слуги, Санчо Панса. Здесь все нормально.
Закавыка с Карденио крылась в том, что его линия побочная, а их в «Дон Кихоте» очень сложно вычленить целиком: то они возникают из ниоткуда, то обрываются на самом интересном месте. Насколько мне удалось разобраться, начинается история так: юный Карденио (у Сервантеса — Карденьо), оторванный от дома, состоит в свите некоего герцога. У него есть друг Фердинанд, младший сын герцога, которому он поручает заботу о Люсинде, своей возлюбленной. Однако, мельком увидев Люсинду у окна при свече, Фердинанд забывает о дружбе и решает посвататься к ней сам.
Вернувшись домой, Карденио застает любимую с другом перед алтарем, набрасывается на них с обнаженной шпагой, но, никого не убив, убегает в горы, обезумев от горя и ревности. Люсинда падает в обморок, роняя кинжал и предсмертную записку. Не в силах покончить с собой, она уходит в монастырь.
— Хорошенькое начало для комедии, — заметил Бен.
— Это только завязка, — ответила я. — Там, где большинство писателей выдыхается, Сервантес только начинает разогреваться.
Бен ненадолго задумался.
— Что же, по-твоему, сотворил с ним Шекспир?
— Вопрос на несгораемую сумму, верно?
Кондиционер пахал без передышки. В салоне хлопало и дребезжало все, что не было привязано. Один мой бок замерзал, второй потел от жары. Я отклеилась от сиденья и повернулась так, чтобы спину овевал холодок.
— Будем надеяться, он хотя бы оставил старика рыцаря с оруженосцем.
— Предпочитаешь плутовскую комедию романтической сказочке?
Он спросил просто так, но я все равно ответила:
— Почти всегда. Хотя бывают и исключения. — Я откинулась на сиденье и выглянула в окно, подыскивая слова, словно камни, лежащие
— Тебе нравится думать, что Шекспир не растрачивался на мелодрамы?
Трудно было сказать: всерьез ли Бен спросил или просто меня поддевает. Скорее всего и то и другое. В конце концов, не зря Роз была его тетей.
— Мне нравится думать, что он отличал гения от бездарности. С «Дон Кихотом» все не так просто. Он многослоен. Его можно читать и как одну историю, и как сборник историй, если хочешь посмеяться. Это лежит на поверхности. А приглядевшись, можно увидеть второй слой — в нем действуют сами истории. Порой они даже спорят с автором, не желают оставаться там, куда их вписали. — Говоря, я наблюдала за Беном — зевнет ли от скуки или поднимет мою мысль на смех? Он, напротив, слушал на удивление внимательно, и это так не вязалось с его цветастым костюмчиком, что я чуть не прыскала в кулак.
— Ну-ну, — подбодрил Бен, слегка наморщив лоб.
Я объяснила, что в устах Сервантеса история Карденио начинается с находок: мертвого мула, все еще под седлом и при седельной суме, полной золота, стихов и любовных писем, на которые рыцарь и оруженосец натыкаются у горного перевала. Вскоре встречный козопас увязывает мула и суму с тревожными новостями о безумце в лесу. Когда Дон Кихот и Санчо Панса встречают его, слухи превращаются в воспоминания, которыми юный Карденио — разумеется, в момент прояснения ума — делится с путниками, рисуя картину своей первой любви и предательства любимой. Наконец его история восстает из слов к реальности (по крайней мере с точки зрения Дон-Кихота и Санчо Пансы): рыцарь с оруженосцем встречают ее главных действующих лиц в таверне, где те плачут, кричат, дерутся и прощают друг друга. К кульминации сюжета провал между слушателями и героями рассказов исчезает и действие охватывает всех.
— Здорово, — похвалил Бен. — Сама придумала?
Я рассмеялась:
— Если бы! Это придется записать на счет Сервантеса. Так вот, большая часть его сюжетов такая, слегка бессодержательная. — Я убрала прядь парика с шеи, изгибаясь в поисках ветерка. — Хотя если уж я разглядела этот маневр, то Шекспир наверняка заметил его сразу и продумал глубже. В конце концов, его самого посещали подобные идеи, задолго до «Карденио». Это с блеском выразилось в «Укрощении строптивой», а позже — в «Макбете». Помнишь, загадки…
— Про человека, не рожденного женщиной, и лес, который идет на замок? — подхватил мою мысль Бен. — Макбет решил, что это просто иносказательное «никто и никогда».
Я кивнула:
— А все вышло вполне буквально. В «Макбете» эта идея рассказа в рассказе — пророчества, которое потом сбывается, — страшно завораживает. — Я отпустила парик, пряди снова упали на шею. — Приятно думать, что к концу жизни Шекспир снова решил повеселить публику этим приемом. Только не вижу, как можно сделать это применительно к «Карденио», обойдясь без рыцаря с оруженосцем — свидетелей, которые становятся участниками событий.