Школа одаренных переростков
Шрифт:
Молодец Иванов, не подвел.
Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через гулкий вестибюль — и к бассейну. Пока бежал — сто раз пожалел, что выскочил босиком: очень колко ногам от бетонной крошки. Ну, да ладно. Главное — не упустить человека.
С ходу нырнул — вода теплая, солоноватая.
Вынырнул — рядом девчачья голова в желтой резиновой шапочке.
Черноглазая девчонка, очень даже ничего.
— Во псих, напугал! — сказала она.
И, взглянув мне в лицо, спросила:
— Головой не
— Ничего! — бодро ответил я, хотя башкой о бетонное дно действительно приварился.
Лег на спину.
— Здорово, а?
Девчонка уже отплыла, обернулась:
— Что ты сказал?
— Я говорю, здорово!
Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.
— Э, постой, ты куда? — крикнул я.
Быстренько, сажонками помахал за ней. Схватился за поручни.
— Тебя как зовут?
Думал, ответит: "А тебе какое дело?"
На девчонок иногда находит.
Будто имя — это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.
Нет, ничего.
— Соня, — ответила она.
— Меня — Алексей. А где остальные?
— Кто? — спросила она недовольно.
— Ну, ребята!
— Да спят, наверно, либо лопают.
Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил ее за руку.
— Оп-ля!
Хотел стянуть ее назад, в бассейн. А что такого? Все так делают.
Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг черные глаза ее вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.
Взглянул на руку — два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.
— Ни фига себе! — пробормотал я.
А Соня молча обулась и, не оглядываясь, пошла к корпусу.
Я вылез из воды, сел на край бассейна и, ошалелый, принялся дуть на волдыри.
Жгло ужасно.
И ведь это она сделала, негодяйка, я понял!
Тут мне стало жутко. Если это обычный одаренный переросток, то что ж за дарования сидят сейчас молчком в остальных комнатах?
Купаться мне расхотелось. Я посмотрел на купол, на столб лифта, уходящий кверху, к низким облакам, поднялся и побрел в свою комнату.
15
В комнате мне стало совсем нехорошо. Не то чтобы рука болела, хотя и это было тоже, но просто смута какая-то в голове.
Мама родная, куда меня привезли?
Я переоделся, лег на кровать и стал думать.
Руку жгло огнем, я даже всплакнул от боли. Но думать продолжал и в слезах.
Да тут и думать было нечего, всё ясно: меня по ошибке забросили в школу для совершенно необыкновенных детей. Для мутантов, если не хуже.
Именно по ошибке, по недоразумению.
Иванов настойчиво допытывался в отделе приема, нет ли у меня какого-либо особого дарования. И, видимо, я ввел его в заблуждение (как любит говорить Максюта): он решил, что во мне что-то есть.
А во мне ничего
Может быть, Иванов решил, что я прирожденный гипнотизер?
Я перебрал в уме все мыслимые ситуации, когда эта способность могла у меня хоть как-нибудь проявиться.
Ну, положим, когда я долго глядел на маму исподтишка, она переставала вздыхать, поднимала голову и печально мне улыбалась.
Но это не доказательство.
Еще, допустим, на уроках, когда я зажимал ладонями уши и смотрел на Максюту в упор, она меня к доске не вызывала. Но, с другой стороны, не помешало же это мне вчера получить вензель.
Подумать только: не двести лет назад, а вчера!
Нет, не стоит себя утешать: ничего такого за мной не водится.
И выставят меня отсюда после первой же проверки.
И я вернусь домой несолоно хлебавши. То-то радости будет!
16
Тут в дверь постучали.
Меня бросило в жар.
Иванов говорил, что до завтра беспокоить не станут. Значит, это не учителя.
Может быть, из столовой, приглашают на обед?
Но что-то говорило мне: это не так.
Я и боялся своих товарищей, и в то же время хотел их увидеть.
Стук повторился, не сильный.
Я быстро вскочил, сел в кресло.
— Войдите!
Дверь открылась — и я обомлел.
На пороге стояла девица в пестром коротком платье с открытыми плечами, в босоножках. Но не платье и не босоножки меня поразили (экая невидаль): на темноволосой голове у нее был панковский гребешок из торчащих прядей ярко-синего цвета. Невысокий такой гребешок, но очень даже лихой.
За всю свою жизнь я видел лишь одного панка с гребнем волос, да и тот был проезжий: в нашем городе таких не водилось. Дело было на вокзале, там у нас продают хорошее мороженое. Я гулял по платформе, ел пломбир — и тут увидел это столичное диво. Панк стоял в тамбуре московского поезда, покуривал и снисходительно позволял собою любоваться. У него был высокий перистый гребень, как у индейца из племени ирокезов, окрашенный во все цвета радуги. Проходивший мимо милиционер что-то строго ему сказал, и панк послушно удалился вглубь вагона. Видимо, у него был опыт общения с провинциальной милицией.
Я еще подумал: неправду говорят, что панки — размагниченный народ. Для того, чтобы вот так себя подставлять, нужно быть упрямым и волевым человеком.
Но то был парень. О том, что девчонки тоже панкуются и ходят с цветными хохолками, я и слыхом не слыхал.
— Не узнал? — спросила девица. — Это я, Соня.
Ни фига себе, Соня. Прекрасная купальщица с огненным взглядом.
Нет, если бы не синий гребешок, я бы ее сразу узнал. В платье, без платья — какая разница? Хотя бы по черным глазищам. Но гребешок отвлек мое внимание.