Школа в Кармартене
Шрифт:
И Мак Кархи начал читать поэму, нараспев и очень медленно, потому что быстрее не мог; Бервин подался вперед, потом привстал с кресла, безотчетно пытаясь повторять слова, потом осекся и стал повторять за Мак Кархи единственным доступным для себя способом, – последовательно перевоплощаясь во все, что называл в поэме Кетарн. Он взлетел черным дроздом, рассыпался ягодами остролиста, встряхнулся, превратился в снегиря, прыгнул несколько раз на своих птичьих лапах, поозирался в облике оленя, отбившегося от стада… Мак Кархи добрался до строфы:
Крик ястреба краткий – и в щель меж корней ОтБервин, увлеченный поэмой, быстро, не думая, перевоплотился в ястреба и в гонимого лиса и, не заметив того, что Мак Кархи замолчал, по инерции превратился последовательно в двух фазанов, самца и самку, а потом растянулся на спинке кресла в виде пятнистой лесной рыси с коротким хвостом и снова принял собственный облик.
– Почему вы замолчали, учитель? – поинтересовался он.
– Здесь дальше нет текста, – несколько озадаченно отозвался Мак Кархи. – Здесь идет лакуна, «из чащи ветвей» – и большая лакуна до конца.
– Но здесь же ничего другого не может быть, кроме фазанов и рыси, – засмеялся Бервин. – Смотрите. Вот ястреб, – он быстро продемонстрировал, – теперь лис, – он огрызнулся и посмотрел злобно, – и дальше просто ни во что другое невозможно перейти, только в фазанов… Смотрите, вот самец… и самочка. И рысь. Она их спугнула. Понимаете, вся эта строфа… это как бы одно. Это же одно целое!
– Подождите, я посмотрю по аллитерации, – неподдельно оживился Мак Кархи. – Да, это сюда встает. На пару фазанов из чащи ветвей… чего-то какая-то рысь… По ассонансу судя, там что-то с «ра» ударным. Бервин, умоляю вас, превратитесь еще раз в рысь.
Бервин еще раз превратился и растянулся на спинке кресла. Мак Кархи посмотрел на него, сказал: «Таращится», – и схватился за перо. Потом еще раз вскинул глаза на Бервина и добавил: «Пестрая. На пару фазанов из чащи ветвей // Таращится пестрая рысь», – и сел, потирая лоб.
– Бервин, кажется, вы восстановили одно из самых темных мест в поэзии четвертого века, – сказал он.
– Я? – искренне удивился Бервин. – Что вы, учитель! Я этой поэмы и в глаза не видел!..
– Но воплотиться после лиса получается только в фазанов? – рассматривая его непростым взглядом, уточнил Мак Кархи.
– Во всяком случае, там птичье воплощение, – задумался Бервин. – Да нет, что я говорю! Только в фазанов. Честное слово. Попробуйте сами.
– Дело в том, Бервин, – радостно сказал Мак Кархи, – что я и вполовину так не владею искусством метаморфоз, как вы. Поэзия Туата Де Дананн вызывает к жизни названные образы, но когда замолкаешь, они перестают появляться. Все восстанавливали эту лакуну с карандашом в руках, и только вы догадались сделать это таким способом!..
Бервин, совсем опешивший от таких слов, благоговейно заглянул в поэму, которой до этого не решался и коснуться.
– Боже мой, – сказал Мак Кархи, уступая ему книгу, – ведь чтобы сделать то, что вы сделали, надо очень тонко чувствовать поэзию!..
– Большой тонкости во мне нет, – смутился Бервин. – Просто Кетарн, сын Аэда… очень гармоничен.
Доктор Зигфрид Вёльсунг, высокий, суховатый, с истинно немецкой внешностью, раз в неделю, по четвергам, вел драконографию, где требовал от студентов безукоризненной точности описаний и соблюдения формы вплоть до запятой. В классе, где со стен смотрели наглядные пособия с изображением всевозможных видов драконов, первокурсников поначалу охватывала некоторая робость. Доктора Вёльсунга почему-то очень легко было представить себе в доспехах, темных и непробиваемых, пальцы его во время объяснений
Подозрение учеников относительно воинского облика, проступавшего сквозь будничные черты доктора Зигфрида, было не напрасным. В один из четвергов Зигфрид Вёльсунг раздал ученикам по толстой пачке каталожных карточек с заданием разложить их по алфавиту. Все углубились каждый в свои карточки, где встречались самые разные языки, пиктография, клинопись, тайнопись, по пять имен и фамилий у автора, мутирующие на глазах согласные… наконец, некоторые карточки просто кусались. Словом, было чем заняться. Наступила тишина.
В это время в класс заглянула Лютгарда, которая зашла поприветствовать Зигфрида, поскольку не видела его с лета. Доктор Вёльсунг при виде Лютгарды мгновенно преобразился, приняв воинское обличье, как будто сошел с неведомого гобелена. Он стал в три раза выше, на нем оказались боевые доспехи, тяжелый шлем и меч у пояса, а голос его стал звучать как колокол. Пол под его ногами прогнулся, стены дрогнули. Он шагнул великанше навстречу и пожал ей руку, для чего Лютгарде все-таки пришлось немножко нагнуться. Зигфрид в устрашающем обличье и неизменная Лютгарда что-то рокотали в вышине голосами, приближающимися по силе к раскатам грома. Первокурсники выронили все карточки, в ужасе полегли под парты и вжались в пол. Они не понимали ни слова, отчего разговор казался им еще страшнее, и только позже, опомнившись, они сообразили, что это был просто очень древний верхненемецкий.
Когда за профессором Лютгардой закрылась дверь, доктор Зигфрид, снова обычного роста и в черной мантии, вернулся к своему столу, строго постучал по нему указкой и удивленно сказал:
– Что такое? Немедленно всем сесть за парты. Почему вы лежите на полу? Стоит учителю отвернуться, и начинается хулиганство!..
– Что это было? – шепотом спросила Керидвен у Ллевелиса, неуверенно поднимаясь на четвереньки.
– Кажется, его истинный облик, – с трудом разлепив губы, выдавил Ллевелис и подал ей руку, чтобы помочь встать.