Школа в Кармартене
Шрифт:
Гвидиону стало неловко. Подойдя, он опустился на четвереньки, оттолкнул носом Морвидд, поджал пальцы, чтобы спрятать ногти, и скромно уселся перед гостем на ковре, избегая смотреть выше черных чулочков на его лапах, чтобы соблюсти субординацию. Так сидел он не одну минуту. Наконец почтенный посетитель удостоил его обнюхиваньем, и тогда Гвидион сказал на хорошем лисьем:
– Да будет здорова ваша супруга и все ваши детки, и пусть будет больше запасных выходов в вашей норе и меньше охотников в красных куртках у нас в Британии. Да не потревожит звук охотничьего рожка сна ни одной лисы на этом острове до самых последних времен.
– Клянусь святым Рейнаром! – старый лис открыл оба глаза. – А вот этот у вас неплох.
Гвидион повел ухом.
–
– Так ты полагаешь, что охота на лис – недостойная забава, я верно тебя понял? – протянул старый лис, вновь обращая свою острую морду к Гвидиону.
– Более того, я полагаю, что подобное могли выдумать только англичане. При потомках Мата и Придери остров не знал бы такого позора, – и поскольку старый лис принялся в этот момент ловить блох, Гвидион тоже несколько раз щелкнул зубами у себя над плечом, чтобы не выглядеть неучтивым, ибо подчеркнутое неучастие в этом деле можно было принять за намек вроде: если, мол, тут кто и блохастый, то только не я.
– Да, этот у вас очень хорош, – удовлетворенно кивнул лис. И в качестве поощрения слегка куснул Гвидиона за ухо.
После этого и остальные осмелели и тоже подошли поближе. Лис пришел в благодушное настроение, разговорился и даже рассказал, как однажды ему довелось устраивать большое красочное представление: выход герцога. Под звук рогов он вывел далеко в поле самого лорда Слиппери, герцога Ноттингемского, со всеми гостями и сворой – с целой сворой гостей, и все в нарядных костюмах, – с доезжачими в красных камзолах, с серебряными охотничьими рожками… эх, да что там говорить! Было же время!.. И вот, старательно исполнив все, что от него требовалось, потратив немало ценного времени, но так и не дождавшись от зарвавшихся гостей ни благодарности, ни должного внимания, он решил всех оставить и уйти не прощаясь, – даже не добегая до опушки леса. Он просто не спеша пролез под корни одиноко стоявшего в поле дуба, где, кстати, начинался один из удаленных боковых ходов его собственной разветвленной норы. В той охоте участвовал гостивший у герцога архиепископ Кентерберийский, который спешился, чтобы лично заглянуть в нору, с досадой хлопнул себя по колену, после чего уже окончательно уронил себя в глазах всего лисьего народа, выругавшись непристойным словом.
Предупреждая ненужные вопросы, лис снисходительно пояснил, что хотя такие слова, как «шуба», «шапка», «муфта», «воротник» в лисьем языке есть, они считаются некультурными, и их не принято произносить в приличном обществе.
В один прекрасный вечер Мерлин собрал всю школу в парадном зале и произнес самообличительную речь, что он делал всякий раз, когда студенты, по его мнению, нуждались в ободрении, то есть чрезвычайно редко.
Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:
– А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.
– Боже, какой ужас! – простонал Ллевелис. – Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. – Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.
Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:
– Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»
Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было.
Небрежное
– Я подумал о дополнительных занятиях с вами, Бервин. Это крайне привлекательная мысль.
Бервин испуганно съежился.
– Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.
Бервин кивнул и записал у себя в тетради: «среда, 4 ч.», и было видно, как дрожит его рука.
– Будет чай со сливками, – сказал Мак Кархи с ободряющей улыбкой. Бервин поднял на него испуганный взгляд, в котором явно читалось, что уж чая-то он никак не заслужил. Мак Кархи твердой рукой убрал привольно разлегшуюся лису и повел урок дальше.
У Кервина Квирта была одна загадочная черта: несколько раз в год он получал какое-то известие и ненадолго уезжал с совершенно убитым видом, не беря с собой почти никаких вещей. Потом он возвращался с видом человека, пролежавшего неделю в гробу, и все шло, как обычно. Правда была в том, что Кервин Квирт, происходя из ужасно аристократической семьи, не позволял себе расстраивать родителей и скрывал от них, что работает школьным учителем, чтобы их не хватил удар. Он успешно скрывал это уже триста лет, однако любой его отъезд домой мог оказаться отъездом навсегда, – если бы вдруг в родовом замке прослышали, что он вовсе не гостит у приятеля в горах Шотландии и еще менее того развратничает за границей. Кервин раз и навсегда решил для себя, что если известие об истинном положении дел дойдет до родителей, он разорвет все связи со школой, останется с ними и будет утешать их до старости. Помня слова, слышанные им в шестнадцать лет: «Никогда не забывай свое происхождение, сын мой, и не опускайся до недостойных занятий», – и относясь к отцу и матери более трепетно, чем многие послушные сыновья, Кервин Квирт, тем не менее, не видел своей жизни без науки и преподавал так, что у него на лекциях воспламенялись даже негорючие материалы. Всякое приглашение на домашнее торжество вызывало у него содрогание. Когда он уезжал на два дня, Мерлин на всякий случай прощался с ним навсегда и назначал ему замену до конца года. Когда Мерлин ворчливо спрашивал его по возвращении: «Ну, чем вас на сей раз развлекали в замке Лланэшли?», нужно было видеть, с каким выражением лица Кервин Квирт отвечал: «Лисьей охотой». Кервин Квирт, который стократно умирал при мысли о том, что может не увидеть больше своих учеников, в течение двух дней изображал легкомысленного молодого человека, который не в состоянии спокойно отстоять мессу, не трогая прихожанок за все места, который в жизни не поддержал ни одного разговора, кроме как о конских бегах, и который может ухнуть на перстни с камеями еще и не такую сумму. В действительности Кервин Квирт все аксессуары покупал уже дорогой, наспех и с гримасой отвращения на лице, и переодевался в модный на данный момент костюм в привокзальном туалете. Все это поистине исчерпывало. В школу он возвращался, как возвращаются домой, и измученно сообщал коллегам, что на этот раз пронесло. Родители же его были людьми очень крепкими и жизнерадостно выражали желание видеть своего наследника вновь и вновь.
В который раз на уроках истории Ллевелис пытался блеснуть, и неизменно из этого получалось нечто обратное его замыслу. Зная все до единой летописи, жития и анналы, он легко и изящно садился в лужу.
На последнем уроке истории Мерлин, говоря о герцогине Игрейне, вконец зарапортовался, велел всем вырвать из тетрадей последний лист и спросил, кто мог бы вместо этого четко и внятно изложить все, что следует знать о борьбе короля Утера с супругом Игрейны, герцогом Корнуольским.