Штандарт
Шрифт:
За этим следовали, без каких-либо переходов, еще девятнадцать строк, которые, как я позже выяснил, принадлежали не самому Аншютцу, а представляли собой отрывки из старинных песен. Они звучали так:
Я часть пятнадцати богов И четырнадцати богинь. Первым был Скиф. Он был мой сын. В пятнадцатом колене Я вновь породил себя. Гримом меня звали, Меня звали Гангматтом, Правителем и воином, Повелителем желаний и магом, Носителем плаща, Обманщиком армий. Теперь я Хар, Иггом звали раньше, Несколько дней назад Меня звали Тунд. Имени не было у меня, Когда я пошел в народ.Не иначе безумие завладело Аншютцем, решившим, что Хакенберг, которого он считал виновником нашей судьбы, был вовсе не самим собой, а демоном или призраком, вселившимся в тело Хакенберга. А может, то были четыре демона, которые завладели телами Хакенберга, его лошади и двух его собак, чтобы уничтожить нас. Действительно, Аншютц однажды пытался рассказать нам о своих фантастических предположениях, но, когда Боттенлаубен спросил, не сошел ли он с ума, Аншютц не стал продолжать. Теперь-то, будучи уже по ту сторону, он точно знал, как все обстоит на самом деле. Между тем Боттенлаубен долго держал листок в руках, задумавшись, казалось, не только об Аншютце: позже он несколько раз перечитывал эти строки.
— Все это, — сказал он наконец, — очень странно… Если Аншютц знал Хакенберга раньше и заявляет здесь, что человек, которого мы видели, был вовсе не Хакенберг, он должен был предположить, что мертвый Хакенберг все еще находился где-то… в чаще, так это здесь называется.
— Вовсе нет, — сказал я. — Он просто говорит, что кто-то другой вселился в его тело.
— Но долго он в нем не проходил. Довольно скоро он оставил его… Бедный Аншютц! Если бы он не погиб, он бы действительно сошел с ума. А может, уже сошел. Он так странно говорил… в конце концов: не исключено, что этот старик… — тут он замолчал и вернул мне лист.
После Боттенлаубен говорил совсем о другом. Но у меня создалось впечатление, что он думал о так называемом старике больше, чем готов был признать. В любом случае, все это оставалось таким же неясным и неопределенным, как и многое другое, что произошло с нами. Вокруг разворачивались неслыханные
9 ноября в одиннадцать часов утра мы были в Пресбурге.
Погода все время стояла прекрасная, венгерские офицеры на вокзале грелись на солнышке и заявили, что им приказано забрать у нас оружие, потому что нам не позволено пересекать границу с оружием.
Боттенлаубен разбушевался и кричал, что лучше бы они так переживали за Австрию, как за наше оружие. Однако я отстегнул кобуру и положил ее с пистолетом на стол, на котором уже лежало оружие других. Затем бросил взгляд на Боттенлаубена, и, как ни странно, он тоже положил свой пистолет.
— Нам нужно добраться до места, — сказал я ему. — Нет смысла пререкаться с этими людьми.
Но наша неожиданная покладистость, очевидно, вызвала какие-то подозрения. Во всяком случае, двое подошли к нам, чтобы обыскать. Конечно, они больше не нашли никакого оружия, но тот, кто осматривал меня, заметил, что у меня что-то спрятано за пазухой. Штандарт. Прежде чем я успел остановить венгра, он уже оторвал две или три пуговицы на моей рубахе и в глаза ему сверкнула золотая вышивка. По его словам, я должен был оставить им и штандарт.
Я был совершенно готов схватить один из пистолетов, лежащих на столе, и застрелить его, но вместо этого очень спокойно сказал, что штандарт — это не оружие.
— Его нужно оставить, — ответил он.
— Я так не думаю, — сказал я.
— Думаете или нет, его нужно оставить здесь.
— Тогда позовите сюда коменданта станции, чтобы он подтвердил это.
— Вряд ли он придет сюда из-за вас.
— Значит, ведите меня к нему, — потребовал я.
Венгр переглянулся с остальными и сказал, что готов это сделать.
А я ждал. Меня беспокоило, что Боттенлаубен может впасть в гнев и все быстро закончится. Но Боттенлаубен сдержался, а я кивком попросил его и Резу пойти со мной. Оценив силы офицера, который должен был нас сопровождать, я решил, что легко справлюсь с ним.
Когда мы покинули платформу и спускались по лестнице, я сказал Резе по-французски:
— Ты поедешь в Вену с Антоном, а Боттенлаубен и я попробуем пересечь границу в другом месте, чтобы попасть на Северную железную дорогу. Так мы сможем добраться до Вены. Приедем ночью или самое позднее завтра утром. Пусть Антон встретит нас на вокзале. Ты поняла?
— Да, — сказала она.
— Стой на месте.
— На каком языке вы там говорите? — спросил офицер.
— Это итальянский, — сказал я. — Мы из Триеста.
Тем временем мы с ним уже поднимались по другой лестнице. Реза осталась на месте.
— Нет, — сказал офицер, когда мы шли вверх по ступеням, — это не итальянский язык. Это было по-французски. Ты думаешь, я настолько неграмотен, что не пойму?
Я оглянулся на Резу, но она уже исчезла из виду.
— Разве? — ответил я. — Французский? Ты уверен? Ты просто не понял.
Он заколебался, прежде чем что-то сказать.
— Теперь ты и сам понимаешь, что это был итальянский.
С этими словами я сбил его с ног. Я вложил в удар всю злость, которую чувствовал к этому человеку. В любом случае, он упал. Он скатился по ступенькам, сильно ударившись головой. Не беспокоясь о нем, мы сразу побежали вверх по лестнице. В этот момент там было еще несколько человек. Но они не знали, что происходит, и пока они смотрели на нас, мы уже вошли в здание вокзала. Здесь мы замедлили шаг, как ни в чем не бывало пересекли зал ожидания и вышли на улицу. Теперь нужно было спешить, чтобы успеть затеряться в городе.