Шторм войны
Шрифт:
Заводским трущобам должен настать конец.
Они тоже должны сгореть.
Мы садимся в Пьемонте утром. Идет дождь. Сделав три шага по взлетной полосе, к ожидающим нас транспортам, я промокаю насквозь. Фарли с легкостью меня обгоняет – она торопится к Кларе. Она не обращает внимания даже на полковника и его людей, которые подходят, чтобы поздороваться с нами. Я стараюсь не отставать – мне приходится бежать рысцой. И я заставляю себя не оглядываться на самолет, в котором прибыли Серебряные. Сквозь шум дождя слышно, как они выстраиваются на летном поле с присущей им помпой. Оранжевый цвет Лероланов, желтый цвет Джейкосов, красный цвет Калоров, серебро Самосов –
По крайней мере, король Воло и его Серебряные лорды не последовали за нами сюда. Сейчас они едут домой, в Разломы, а может быть, уже и приехали. Только Серебряные, которые собираются в Монфор, прилетели в Пьемонт. Анабель, Джулиан, их разнообразные охранники и советники – а также Эванжелина и, разумеется, Тиберий.
Когда я забираюсь в благословенно сухой салон транспорта, то мельком замечаю его – он мрачен, как грозовая туча. Тиберий держится в стороне от остальных; он, единственный из всех, уже бывал на пьемонтской базе. Анабель, очевидно, привезла для него запас придворной одежды. Иначе непонятно, откуда у Тиберия взялись длинный плащ, начищенные сапоги и щегольской наряд. Издалека не видно, надета ли на нем корона.
Никто не спутает его с Мэйвеном. Все цвета у Тиберия – наоборот. Плащ и одежда – кроваво-красные с черно-серебряной отделкой. Он сияет сквозь пелену дождя, яркий, как пламя. Нахмурив темные брови, Тиберий неподвижно наблюдает, как разражается над нами гроза.
Я чувствую треск молнии, прежде чем она мелькает в небе. Элла удерживала ее, чтобы дать самолетам спокойно приземлиться. Теперь она вынуждена отпустить грозу.
Я отворачиваюсь от окна и прислоняюсь к стеклу. Когда мы катим прочь, я тоже пытаюсь кое-что отпустить.
Дом, где поселили моих родных, выглядит точно так же, как несколько дней назад, с поправкой на погоду. Дождь стучит по окнам, заливает цветы в ящиках. Трами это не понравится. Он их любит.
«В Монфоре он будет возиться с ними, сколько захочет. Мой брат сможет посадить целый сад и всю жизнь смотреть, как он цветет…».
Фарли выскакивает из транспорта, прежде чем тот успевает остановиться, и с плеском приземляется в лужу. Я медлю – по многим причинам.
Разумеется, надо поговорить с родными насчет Монфора. Надеюсь, они согласятся остаться там, даже если я снова уеду. Мы уже привыкли к расставаниям, но переносить разлуку легче не стало. Родные не удержат меня, но и я ничего не поделаю, если они откажутся переезжать. Я вздрагиваю при этой мысли. Сознание того, что они в безопасности, – единственная моя радость. Но неизбежная ссора – просто сказка по сравнению с тем, что им еще придется узнать.
Кэл выбрал корону. Не меня. Не нас.
Если сказать это вслух – случившееся станет реальным.
Лужа перед транспортом оказывается глубже, чем я думала; вода заливается за голенища ботинок, леденя ноги. Радуясь возможности отвлечься, я шагаю вслед за Фарли к двери.
Родные буквально заносят меня в дом. Мама, Гиза, Трами и Бри суетятся вокруг. Мой старый друг Килорн тоже обнимает меня – коротко, но крепко. Увидев его, я испытываю огромное облегчение. Ему нечего было делать в Корвиуме, и я рада, что он остался здесь.
Папа вновь стоит позади всех и ждет, чтобы обняться со мной как следует, без помех. Ждать придется долго, потому что мама, кажется, не намерена меня отпускать. Она обвивает мои плечи рукой, так что я утыкаюсь носом ей в грудь. От ее одежды пахнет чистотой и свежестью – утренней
Фарли интересует только Клара. Я едва успеваю шагнуть через порог, а она уже держит дочку на руках. Малышка кладет головку матери на плечо, зевает и тычется в нее лицом, явно пытаясь снова заснуть. Когда Фарли кажется, что никто на нее не смотрит, она прижимается носом к головенке Клары, поросшей темными волосами, закрывает глаза и глубоко вдыхает.
Тем временем мама, улыбаясь, несколько раз подряд целует меня в висок.
– Вот ты и вернулась, – говорит она.
– Значит, победа, – произносит папа. – Корвиум разрушен.
Я выпутываюсь из маминых объятий, чтобы как следует обнять его. Мы все еще не привыкли к тому, что папа больше не сидит, скорчившись, в кресле. Долгий процесс выздоровления, усилиями Сары Сконос, а также монфорских целителей и врачей, шел у нас на глазах, но ничто не сотрет из нашей памяти минувшие годы. Боль никуда не делась, она у папы в голове. И, наверное, так и должно быть. Не стоит об этом забывать.
Папа приваливается ко мне, хотя и не так тяжело, как раньше, и я веду его в гостиную. Мы обмениваемся горькой улыбкой, едва заметной, которая предназначена только для нас двоих. Мой папа тоже некогда был солдатом, он воевал много лет. Он понимает, что значит видеть смерть – и вернуться. Я пытаюсь представить, как он выглядел бы, если убрать морщины и всклокоченные седеющие усы. Дома у нас было мало фотографий. Не знаю, удалось ли родным увезти их с собой на Так, потом на новую базу в Озерном крае и, наконец, в Пьемонт. Одна навеки запечатлена у меня в памяти. Старый снимок, истертый по краям, нечеткий и вылинявший. Мама и папа снялись вместе, много лет назад, еще до рождения Бри. Они были подростками, детьми Подпор, совсем как я. Папе, очевидно, не исполнилось восемнадцати, его еще не призвали в армию, а у мамы не окончилось ученичество. Папа на снимке страшно похож на Бри, моего старшего брата. Та же улыбка, широкий рот, ямочки на щеках, высокий лоб, густые прямые брови. Чуть великоватые уши. Я стараюсь не думать о том, что мои братья состарятся, подверженные тем же страданиям и тревогам. Я позабочусь, чтобы они не разделили судьбу отца – и Шейда.
Бри плюхается в кресло рядом с нами, скрестив босые ноги. Я морщу нос. У мужчин редко бывают красивые ступни.
– Не будем жалеть об этой дыре, – говорит Бри, имея в виду Корвиум.
Трами кивает в знак согласия. Темно-каштановая борода у него продолжает отрастать.
– Я по нему ни капли не скучаю, – подхватывает он.
Их обоих призвали в армию, как папу. Оба хорошо знают Корвиум – и ненавидят его. Они переглядываются с улыбкой, как будто играют в одну игру.
Папа менее склонен радоваться. Он садится в другое кресло, вытянув заново отращенную ногу.
– Серебряные просто выстроят новую крепость. Так у них водится. Они не меняются.
Его глаза, устремленные на меня, блестят. Я съеживаюсь, когда понимаю, что он имеет в виду, и чувствую, как начинают гореть щеки.
– Так ведь, Мэра?
Я бросаю пристыженный взгляд на Гизу. Она сутулится, вздыхает и чуть заметно кивает. Сестра теребит край рукава и не смотрит мне в лицо.
– То есть вы уже знаете, – ровным, безжизненным голосом говорю я.
– Не целиком, – отвечает она.