Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)
Шрифт:
Однажды я услышал разговор над своей койкой:
— Этот — практически безнадежен, герр оберст. Осколочное ранение легкого. Удивительно, как он дотянул до сих пор.
— Значит, в барак? — спросила женщина.
— Нет, нет! — сказал оберст. Под небрежно наброшенным халатом виднелся пехотный мундир. — Вы меня слышите, герр Вегнер?
Я собрал все силы, чтобы ответить как можно четче:
— Вас слышу, герр оберст, и умирать не собираюсь. Мне нужно еще повоевать.
— Вы видите? — сказал оберст. — Вот ответ настоящего немца. Это заслуженный офицер
Все немецкие города были для меня одинаковы. Я вспомнил рассказы Анни о Дрездене. Может быть, там разыщу ее друзей. На это мало надежды, но все же…
— Благодарю за заботу, — сказал я. — У меня нет родных, но я предпочел бы Дрезден.
Так я попал в Саксонию. Госпиталь размещался в большом загородном доме, километрах в пятидесяти от Дрездена. Здесь все было иначе. В просторной палате стены спокойного светло-бежевого цвета. Сквозь огромное, цельного стекла окно видна Эльба, причудливые скалы на берегу и сосны.
Германия! Немецкая река, немецкие сосны, немецкие врачи. Все — только немецкое. И я сам — заслуженный офицер кригсмарине, которого изо всех сил стараются поставить на ноги.
Снова сделали операцию. Профессор похвалил меня;
— Вы мужественный человек, герр Вегнер.
Жилистая монашка положила на койку Евангелие:
— Это вам поможет, сын мой!
— Бог да вознаградит вас, — ответил я смиренно, — но мне еще лучше помогла бы книга «Майн кампф».
Профессор посмотрел на меня не так дружелюбно, как раньше. Когда он отходил от койки, послышалось слово «фанатик».
Несколько раз мне переливали кровь. Я спросил монашку:
— Милостивая фрау, чья это кровь течет теперь в моих жилах?
Монашка смутилась:
— Видите ли, кровь обезличена. Мы не знаем доноров.
— Как жаль! Я продиктовал бы благодарственное письмо!
Она все-таки придумала ответ:
— Вы можете считать, что это кровь всего немецкого народа.
— Врет эта святая метла! — сказал сосед по палате. — Кровь берут у военнопленных и еще у детей в восточных областях. Так что в ваших жилах течет теперь русская кровь!
Все-таки монашке пришлось писать письмо. Под мою диктовку она выводила колючие готические буквы: «Дорогая сестра Гильда…» Письмо было адресовано в Королёвку, сестре Вегнера. Я просил ее во имя будущей победы нашего оружия прислать мне украинского сала, комплект обмундирования, оставленный в усадьбе, и ее сестринское благословение.
Двое соседей по палате — летчик-ас и штабист-подполковник, потерявший ногу на Ленинградском фронте, — улыбались, слушая это послание. Они не понимали, что мне нужно не благословение и даже не сало, а ответное письмо, которое еще раз подтвердит мою личность, как корветен-капитана Вегнера.
— Вам это сало, надеюсь, поможет, — сказал летчик, — а нашему оружию вряд ли.
Теперь даже в рейхе все чаще говорили о поражении. Ни для кого не был секретом
— Меня сбили над Прохоровкой, — рассказывал летчик, — с трудом дотянул до наших позиций. Вы не представляете, сколько танков у большевиков! Я видел их сверху! Лучше бы мне их не видеть!
В начале сентября безногого подполковника выписали.
— Поедет домой, — завидовал ему летчик, — а мне снова летать. Лучше бы отрезали ногу…
Спустя несколько дней выписали и его. Я остался один в палате. Но и наедине вел себя так, будто я Вегнер. Я вспоминал факты его биографии, имена его знакомых, повторял морские термины, команды, старался представить себе места, где бывал человек, уступивший мне имя. О связи со своими я сейчас не думал. Вот вылечат, приеду в Новороссийск, там выйду на связь.
В палату пришли двое писарей. Битый час заполняли с моих слов анкеты, сверяли с документами, которые были при мне в момент ранения. А еще через день фельдфебель вручил мне жалованье за два месяца — пачку обандероленных рейхсмарок.
Под вечер в палату вошел бледный, человек лет тридцати, в пижаме, накинутой прямо на голые плечи. Левая его рука покоилась в гипсовой повязке. За ним шел санитар с чемоданчиком и пачкой книг.
— Готфрид фон Динглингер, — представился новый сосед, движением плеч скинул пижаму, и я увидел под мышкой высоко подтянутой руки обозначение группы крови. Такую татуировку непременно делали всем эсэсовцам.
В тот вечер Динглингер не произнес ни слова. Лежа на койке, он перелистывал книжку с картинками, непрерывно курил, хотя это не разрешалось. Потом вынул из чемоданчика шприц и одной рукой очень ловко сделал себе укол в бедро. После этого он задремал, но когда я проснулся среди ночи, то увидел, что Динглингер пристально рассматривает меня.
Против ожидания, он оказался общительным и веселым парнем. Вид из окна восхитил его:
— Вот она, Саксония! Вы бывали здесь раньше?
— Нет, никогда.
Он много рассказывал об этой стране, о ее искусстве, архитектуре, истории и охотно дал мне свои книги — монографии по живописи. Фон Динглингер знал несколько языков. Он поинтересовался, говорю ли я по-итальянски. Я ответил, что, кроме родного, знаю только слегка английский и еще русский, которому научился на Украине. По временам Готфрид мрачнел, жаловался на боль в руке и впрыскивал себе очередную порцию наркотика.
Мы быстро подружились, но и через неделю я знал о Готфриде только то, что он родом из Дрездена и больше всего на свете любит живопись.
В середине сентября я чувствовал себя совсем здоровым. Динглингеру сняли гипс. Мы гуляли в парке, любовались закатами над Эльбой и осенними цветами. Однажды он попросил у меня денег взаймы. Я дал ему пятьсот марок. После этого Динглингер исчез на двое суток и вернулся в черной форме СС с тремя квадратиками на петличке. Кресты и медали говорили о значительных заслугах перед рейхом или о высоких связях.