Сибирский папа

Терентьева Наталия

Сейчас, когда ночь прошла, это стало мне ясно. Этот странный сон… У меня осталось неприятное ощущение от сна, от того зыбкого, непонятного, неизбежного, до которого на самом деле – всего один шаг.

Я подошла к окну. Интересно, вылетели ли родители из Москвы. Уже шестой час. Солнце, оказывается, взошло, его не было видно из-за домов. Вот оно, огромное, ярко-оранжевое, заливающее светом все вокруг – сине-фиолетовое небо, крыши невысоких домов, эту комнату, – медленно поднимается, освещая новый день…

У меня сильно стукнуло сердце. Сергеева больше нет. Он только что был во сне, но его нет

в нашем мире. Сергеев во сне был такой живой, близкий и одновременно такой странный. Он сейчас где-то там, где никого из живых нет. Может быть, там что-то есть. Или кто-то. А может быть, и нет. И мы просто не хотим в это верить, потому что это очень страшно. Потому что наша жизнь слишком коротка, мы это ощущаем, не можем смириться с этим, придумываем себе продолжение – кто-то собирается жить в виде эфемерной субстанции, бессмертной души, кто-то надеется родиться снова в другом виде, кто-то рассчитывает на встречу с тем, кто все создал. Хорошо ли, плохо ли создал – нас не спросил и корректировать пока ничего не собирается.

Те несколько мгновений, когда я искала и не смогла найти тонкие гостиничные тапочки у кровати, шла к окну, я еще не проснулась до конца, не осознала реальности. А сейчас, глядя в невероятно красивое небо, которое менялось каждую секунду, с тем, как большое солнце медленно поднималось над городом, я отчетливо поняла – моего отца больше нет. Наверное, я его любила еще до встречи. Потому что видела его маленькой, знала его. Потому что во мне его гены, его кровь. Потому что… Не знаю почему. Любила и всё. Поэтому и поехала сюда.

Что такое любовь – не знает никто. То огромное, горячее, мучительное и прекрасное, что наполняет твою душу, – это что? То, что заставляет лететь друг к другу через континенты, то, что дает силы, то, без чего мир пуст и холоден? Я задаю этот вопрос, как, вероятно, очень многие, но совсем не хочу знать ответ. Я не хочу, чтобы мне биологи или физики ответили на этот вопрос несколькими сложными формулами. Или психологи – одной простой. Это самая большая тайна нашего мира и пусть она всегда остается тайной. Мы ее будем разгадывать, почти доходить до ответа и… останавливаться перед последней дверью – за которой самое главное. И мы не должны этого знать. Потому что эта тайна и есть самое главное, то, ради чего мы живем. А дверь эта просто нарисована на стене, чтобы самые дотошные и неспокойные пытались ее открыть.

Йорик… Что-то очень тревожное, какая-то новая, неожиданная и крайне неприятная мысль промелькнула у меня в голове. Нет… Как же это вчера не пришло мне в голову? И когда его только увезли, и когда я писала заявление в полиции, я была достаточно спокойна. Почему-то я решила, что отцовские «друзья» – а я была уверена, что это именно они забрали Йорика – не хотят, чтобы он был со мной, собираются оформить опеку над ним – или что там обычно делают в таких случаях, когда остается несмышленый ребенок наследником всего… А если нет? Если они возьмут и убьют Йорика? Он пропадет и всё – никто никогда его не найдет. Скажут, что глупый маленький мальчик взял и убежал в лес. И там пропал. Как это доказать? Тем более что в этом городе, как мне показалось, правды нигде не добиться, все повязаны между собой какой-то очень сомнительной, но крепкой веревочкой.

Надо ехать в

дом отца. С кем? Может быть, поехать к армянину, хозяину ресторана? Мне он показался довольно симпатичным… Или сразу к главе города? Но как его найти – идти к нему на работу?

Кажется, я ничего не могу решить сама. Я, такая самостоятельная и независимая, растерялась? А ехать надо. Они не имеют права там распоряжаться. Зря я даже подписала какие-то бумаги. Но ведь если я отказалась от его наследства, это не значит, что я не имею права входить в дом своего отца? И как узнать, у кого, о похоронах? От одной мысли об этом мне сразу стало нехорошо. Надо, чтобы прошло время – как было когда-то с бабушкой. А пока очень больно и тяжело. И веселый, смеющийся Сергеев встает у меня перед глазами, как живой. Нет, сейчас не время для переживаний. Надо брать себя в руки.

Я быстро умылась, сделала зарядку, порадовалась, что почти не болит плечо, приняла душ. Вода текла еле-еле, я пыталась кое-как менять горячую и холодную воду, а моя голова тем временем предложила мне интересный вопрос. Ведь я – как человек – вмещаю в себя всё, и прошлое, и будущее, всю Вселенную. Чем больше знаю, тем больше вмещаю. И чем больше вмещаю, тем более крохотной песчинкой себя ощущаю. Почему? Причем конкретно сегодня утром совсем малюсенькой… От одиночества, наверное. Потому что больше нет того, кто должен быть рядом со мной. И это просто закон, его не изменить.

Как всегда, размышления о чем-то, что больше меня и моих собственных проблем, настроили меня на обычный жизненный лад.

Я выпила горячей кипяченой воды, оделась и вышла, стараясь сильно не хлопать дверью, на всякий случай. Хотя я была совершенно уверена, что в семь утра оба моих – как их лучше назвать, какое слово подобрать? – товарища, скажем так, спят без задних ног. Кащей, насколько я знаю, глубокая сова, может проспать и до часу, и Гена тоже любит проводить ночи, блуждая по страничкам социальных сетей.

Очень вовремя появились родители. Звонила мама.

– Машенька… – осторожно начала она.

Я даже остановилась. Мама просто так не позвонит.

– Что-то случилось? – быстро спросила я. Лучше спросить, чем ждать, замерев, плохих новостей.

– Нет, почему, наоборот. Мы приземлились.

– Как?!

– Был, оказывается, ночной рейс, Вадик смотрел на вчерашнее число. А уже сегодня.

– Почему ты тогда называешь меня Машенькой, если всё хорошо?

– Потому что я тебя люблю, Маня! – сказала мама своим обычным голосом и так вздохнула, что у меня сжалось сердце.

– Мам, я…

Я собиралась сказать, что я тоже их люблю, и ее, и Вадика, но связь прервалась.

Кто-то жестокий и холодный внутри меня вдруг сказал: «Ну вот, кстати, и восстановлена нормальная картина мира. Родителей так много не бывает». Я даже потрясла головой и потерла с силой виски, один из которых тут же отозвался болью – синяк за ночь чуть позеленел, но не прошел.

Как странно устроен наш мозг, живет совершенно самостоятельной жизнью. Кто не согласен, пусть попробует как-то повлиять на свои собственные сны. Когда-то Вадик пытался объяснять мне разницу между подсознательным и бессознательным, но, кажется, я невнимательно слушала. Почему я теперь упорно называю папу Вадиком?