Сибиряки

Чаусов Николай Константинович

— Не пойдет так, Игорь Владимирович, — мрачно заметил Гордееву водитель второго поезда.

— Что вам не нравится?

— Опасно, Игорь Владимирович, на ходу тросы освобождать. Еще и человека придавить может. Надо сзади толкать. Вагу хорошую в задние сани упереть…

— А что, это мысль! — подхватил Гордеев. — Давайте-ка сюда вагу!

Теперь трактор подошел к хвосту поезда. Толстая деревянная вага одним концом уперлась в последние сани, другим — в трактор. И снова тронулись сани, поползли… быстрее… упала на снег ненужная вага…

— Прекрасно! — сказал Поздняков.

— Великолепно! — поддержал Гордеев. — Теперь санные

поезда остановятся только на Жигаловском транзите. Там их тоже ждет гусеничный трактор…

Кузовной цех и кузница были целиком переведены на срочное изготовление саней. План медленно, а затем все быстрее, быстрее, как бегущие по льду санные поезда, стал выравниваться, перекрываться.

8

Второй месяц ходит по цехам помощник военпреда Бутов, а ни одна машина еще не принята им со сборки: то то неладно, то это его не устраивает. А тут на готовой машине нашел дефект в заднем мосту, забраковал мост и в агрегатном цехе все мосты заставил вскрыть, показать «потроха». И мечется Житов от Бутова в техотдел, от техотдела — к цеху: меняет чертежи, технологию, обработку. Перед поездкой в Качуг Гордеев заглянул в мастерские, нашел Бутова и Житова в сборочном цехе.

— Что-то у вас плохо движется дело, товарищи.

— Наоборот, товарищ главный инженер, хорошо движется, — бойко возразил Бутов. — Я в Новосибирске четыре месяца бился, пока первую принял, а тут еще двух месяцев не прошло…

— И ни одной машины, — грустно закончил Гордеев.

— Будут машины, товарищ главный инженер! Скоро будут!

Житов, воспользовавшийся случаем, поделился с Гордеевым:

— Игорь Владимирович, я, между прочим, набросал эскиз кокильного литья поршней. Уж очень трудно и долго идет формовка поршней в землю…

— Вот это уже плохо, Евгений Павлович, — строго перебил Гордеев. — Учитесь ничего не делать между прочим. Даже самые малости. Ну-ка, что у вас за думка такая?

Глава двадцать первая

1

В конце марта 1942 года небольшой санитарный поезд медленно продвигался к фронту. Мешали скопления воинских эшелонов, неисправности путей, мостов, разъездов и станций. Простаивали часами у семафоров, у разбитого бомбой полотна, у вывороченной с корнями стрелки.

Уже не впервые «зеленый санитар» ощупью подкрадывался к фронтовой полосе, таящей в себе самое существо войны, ее воспаленный страстями мозг, ее горячее дыханье, неровное глухое биение пульса. Таким всегда чудится Ольге этот близкий и в то же время невидимый фронт. Что-то огромное, жуткое, кажется, нависает над ней с каждым новым вырастающим в ночи полустанком, охватывает ее гигантскими щупальцами, давит. Ольга сжимается, вся уходит в себя в ожидании этого «что-то» и, не выдержав, бежит от себя, от собственных дум к чужим, к людям. Но не смерти боится Ольга, и никто в поезде, скажи она любому о своих страхах, не поверил бы ей. Что-то другое руководит, распоряжается Ольгой, пугает ее глупой бесславной смертью…

Небольшой ростом, мягкохарактерный и прямодушный военврач первого ранга и начальник поезда Сергей Сергеевич Пластунов поначалу старался держать себя по отношению к Червинской сдержанно, требовал от нее, как от всего прочего персонала, точного соблюдения воинских и служебных правил, но, как и все другие в поезде, вскоре же стал проявлять к ней то ли снисходительность, то ли симпатию, отечески

журя ее за резкости и особую экспансивность. Нравилась ему в ней ясная, порой резковатая, прямота, искренность и мастерство хирурга. Причем за последнее он прощал ей многое, чего не простил бы другим своим подчиненным коллегам. Да и Ольгу все больше тянуло к нему, все чаще недоставало ей компании этого спокойного, рассудительного человека, особенно когда поезд был пуст и не к чему было приложить руки. И нередко темными ночами, задраенными солдатскими одеялами, сиживали они вдвоем в неуютном холодном купе, согреваясь чайком да беседой: пожелтевший от курева стареющий человек и смуглая, молодая, полная сил и задора женщина.

— Странный вы человек, Ольга Владимировна. И рассуждаете вот сейчас как-то странно.

Лицо Пластунова в тени, за белым конусом света настольной лампы, Ольга видит, скорее чувствует на себе его пристальный, отечески сочувственный взгляд. Это ее коробит.

— Да? В чем же эти мои странности, Сергей Сергеевич?

— Да как вам сказать. Замуж вам надо, по-моему.

— Спасибо. Но ведь у меня же есть жених, вы это знаете. Вот кончим войну…

Синий дымок папиросы врывается в белый конус, клубится, мечется, ищет выход.

— Простите за откровенность, Ольга Владимировна, но жениха у вас пока нет.

— Да?

— Вот так: нету.

— Из чего же вы заключили, любопытно знать?

— Ну вот, опять, кажись, останавливаемся. Поглядеть разве?

Ольгу задело. Замахнулся, теперь будет искать оттяжки.

— Злить изволите? Вам не поглядеть, а убежать хочется, Сергей Сергеевич. Уж коли начали о женихах… Почему же вы мне не верите… что у меня в Иркутске жених… да еще такой любящий?.. Да дымите вы, ради бога, хоть в сторону! Сами насквозь прокурились и меня коптите, как омуля.

— Виноват. А жениха у вас нет. Ну подумайте, какая невеста, в кои веки вернувшись домой, о женихе не вспомнила бы? А вы о нем и вспомнить-то позабыли.

— Ну-ну, дальше?

— Вот и получается, что и жениха у вас нет, и другим головы зря крутите. А надо было бы вам замуж, Ольга Владимировна… Не обидьтесь на откровенность мою.

— Не обижусь. Но почему надо?

— Извольте. Строптивости излишней у вас много. Вот вы мне, давно еще, о гордости своей женской сказать изволили.

— Не помню.

— А вы вспомните: в Москве с генералом одним беседу на перроне имели…

— Вспомнила! Фазан такой…

— Он — фазан, верно. Любит чином своим козырнуть. А вы зачем на рожон лезли? Гордость женскую защищать или свою личную гордость? Ведь ни одна женщина-врач, ни одна сестра ему в слабости его не перечила, такого ему не наговаривала, как вы. А ведь он и годами постарше вас раза в два, думаю. Ну, любит человек собой козырнуть, так кто из нас в том не грешен? Савельич перед вами тоже вон в струнку вытягивается, а вы ведь ни разу не поправили его, рядом не посадили… Постойте, постойте возражать. А мне? Ведь вы подчас что думаете, то и палите. Помните, как вы мне однажды насчет трепанации черепа бухнули? А ведь я, кандидат наук, проглотил, смирился сперва, а потом и вовсе с вашим доводом согласился. Что ж, виноват, обмишурился, вот и получил плюху. А ну-ка скажи вам такое? Вы думаете, на вас персонал не в обиде? Думаете, спасибо вам говорят за откровенности ваши, справедливые ваши пилюльки? Вы иногда так человека правдой своей унизите, что и встать трудно. А прощают. Умеют прощать…