Синдром Икара
Шрифт:
– Хм... Ионизирующее излучение?
– Именно. Но вот в чём нестыковка. Это симптомы острой лучевой болезни, которые становятся выраженными после семи-девяти дней после облучения. Насколько я понимаю, никаких признаков радиационного воздействия перед нейробиозом у пациента не было. И такая картина поражений никак не смогла бы проявиться, к примеру, из-за однократного мощного воздействия излучения. Другими словами, если бы пациент разово получил 5000 бэр, он бы, конечно, погиб, но посмертная картина поражений была бы, несомненно, иной, очень далёкой от имеющейся. У него даже нет выраженных повреждений кожи, лишь слаборазвитые эритемы.
– Эритемы?
– тупо переспросил
– Покраснения кожи, указывающие на воспаление, - пояснил психиатр.
– Вы как-то можете всё это объяснить?
– озадаченно поинтересовался Вайс.
– Что вообще происходит?
Кежич пожал плечами, на этот раз обеими.
– Надеюсь, профильные специалисты смогут, - с почти незаметной иронией добавил он.
– А что со вторым пилотом?
– Что-что? Пока жив, но весь корпус реанимации стоит там на ушах. Ему сделали иммуноблокаду и готовят второй цикл нейробиоза, что чревато, конечно, необратимыми последствиями для здоровья, но что позволит хотя бы на какое-то время поддерживать его жизнь.
Ян как-то попытался сопоставить смерть пилота с последними новостями по поиску, но ничего не вышло. Эти события словно бы происходили в двух непересекающихся плоскостях, и никак не удавалось даже гипотетически увязать их в звенья одной цепи.
20.
Иногда Ян представлял себе Марину как единый организм. Невозможная, поражающая воображение планета в его представлении просто прикидывалась почти обычной. Небольшие странности в этом случае были всего лишь допустимым отклонением. И всё это время она копила энергию для возмездия. Как ведёт себя организм, если над ним проводят опыты? Если самому исследователю даже не ясно, что же он исследует и что надеется отыскать. Организм пытается защищаться. Он использует все ресурсы, словно обрастая бронёй. Но экспериментатор неумолим. Он продолжает дырявить кожу, выжигать сосуды, воздействовать на мозг жёстким излучением. До тех пор, пока не наступит критический предел восприятия, и организм не нанесёт ответный удар.
Вайс до сих пор точно помнил разговор, состоявшийся у них с напарником накануне трагедии.
Мак-Грегор был по обыкновению небрежен, насмешлив и разговорчив. Интересно, если бы ему тогда сообщили, что сегодня, возможно, его последний вечер в этом мире, стёрло бы это знание с его лица эту идиотскую ухмылку? Вряд ли. На войне он слишком часто сталкивался со смертью, чтобы думать о ней постоянно. Боевые потери никак не идентифицировались с собственной кончиной и любые предсказания на эту тему воспринимались со здоровым скепсисом.
Вайс помалкивал, рассматривая лиловый туман в витражном окне, а Эван снова трепался о женщинах.
– Убери у бабы красоту, что останется?
– спрашивал он, хотя в ответе, как и обычно, не нуждался.
– Оболочка в данном случае имеет первостепенное значение. Я не имею в виду элитную красоту. Я говорю об обычной бытовой привлекательности или миловидности или как там её по-научному обзывают.
– Это ты к чему?
– поинтересовался Вайс.
– Стереотипы, - Макрегор улыбнулся, но улыбка у него была странная. Лицо приняло не радостное, а какое-то отрешённое выражение.
– Фокус в том, что вас волнует в женщине. Это может быть её грация или тембр голоса. Дурнушек никто не любит. Все только делают вид, что заинтересованы в её внутреннем содержании. Если взять и вложить содержание в красивую оболочку будет совсем другой эффект, уверяю тебя.
– Чисто мужское рассуждение. Тот же стереотип.
– Ни черта подобного. Нас поглощает толерантность. Мы не замечаем очевидных истин, убеждая себя в несуществующих материях.
– Эка тебя развезло на философствования, - заметил Ян.
Эван снова ухмыльнулся.
– Философия у меня предельно простая. Я собираюсь прокантоваться тут с тобой ещё с месячишко, потом получить расчёт и закатиться куда-нибудь на лазурный пляж. Чтобы лежать на песке и обнимать парочку местных девочек. Причём обязательно, чтобы одна была беленькая, а вторая жёлтенькая, как мулатка. Или как аборигенка с Сирты. Там у них, понимаешь ли, из-за состава атмосферы, кожа приобретает ярко жёлтый оттенок.
– Ты рассуждаешь, как прыщавй юнец, тебе не кажется? А вот то, что происходит там, - Вайс ткнул пальцем в сторону витража.
– Это разве не достойно внимания?
– А что там происходит, Вайс? Очередной каприз природы? Это всего лишь особенность местности, на которой мы выполняем свою работу. Явление того же порядка, что эстерлинский кровавый дождь, например. Да, кровавый, но всего лишь дождь. Экзотика!
– А как ты думаешь, бывают живые планеты?
– спросил Ян и сразу же пожалел об этом. Вопрос звучал очень глупо.
– Да перестань! Что за чушь?.. Я понял, - Мак-Грегор поднял вверх палец.
– Это всё от долгого воздержания. Когда тебе не хватает женского внимания, ты занимаешься дурацкими разглагольствованиями и выдумываешь себе фантазии... А знаешь, я буду отличным аналитиком в старости, если доживу, конечно. Сидеть перед окном, смотреть через стекло на мягко падающий снег и размышлять о вечном. Потому что обычно о вечном начинают размышлять тогда, когда перестают волновать женщины.
Вайсу внезапно показалось, что он узнал в болезненно-туманной картине снаружи знакомые очертания. Будто бы Марина проявила для него из молочного киселя, растворённого в атмосфере, контуры двора его детства. Едва заметные, проявившиеся слабеньким полупунктиром штрихов, но, всё же узнаваемые, ломаные линии железной конструкции для лазанья, остов кургузой зимней горки, качели, с подвешенным на цепях сиденьем. Он всегда их боялся. Вдруг он раскачается так высоко, что окажется в какой-то момент в верхней её точке, вниз головой. Страшно представить, что может тогда произойти. Башенка с флюгером на конической крыше, который никогда не крутился по ветру, видимо, приржавел.
Это было нехорошее воспоминание. У Яна даже заныло в животе. Потому что это был двор интерната, в котором он провёл четыре года своей детской жизни. Тогда ему казалось, что время оборачивается вспять. Что каждый день начинается с одного и того же. Он спускается с крыльца и видит этот осточертевший пейзаж. День за днём, год за годом. И кроме этого не происходит ровным счётом ничего. И так будет всегда. Всю жизнь. Вечность. Будет меняться только небо. И листья на деревьях. А металлические трубки, из которых сделаны фигуры игровой площадки, будут отсвечивать на солнце. Либо блестеть дождевыми каплями. Или их укроет белый снег. И всё. Вся разница. А он всё так же будет выходить каждое утро на крыльцо.
Прыг-скок, подумал Вайс, ещё тогда не представляя, насколько близко его разум в этот момент прикоснулся к истине. Прыг-скок. Прыг-скок.
21.
Вайс стоял возле пассажирского терминала на Йенне и ожидал вновь прибывших. Накрапывал мелкий дождь, порывы ветра пытались смазать морось, швыряя её Яну за воротник и заставляя бывшего штурмана ёжиться.
Наконец из-под козырька, нависшего над выходом из здания, появились трое. Один низенький и полный и сразу за ним по обе стороны двое высоких. Словно бы важную персону сопровождали телохранители.