Синтаксис любви

Афанасьев Александр Ю.

* * *

Сам по себе “Августин” милый, робкий, задумчивый человек без каких-либо серьезных претензий в личной и общественной жизни. Он не подает больших надежд и, если таковые имеются, редко их оправдывает. Во всяком случае помимо самого Августина на память из представителей того же типа приходит лишь Дарвин. Причем, успех Дарвина стал приятной неожиданностью как для окружающих, так и для него самого. Нисколько не кокетничая, Дарвин писал:” Поистине удивительно, что человек таких скромных способностей, как я, мог в ряде существенных вопросов оказать значительное влияние на взгляды людей науки”.

Наиболее

заметными чертами натуры “Августина” являются талант общения и редкое чадолюбие. Так как речевые функции его находятся вверху (1-я Логика+2-я Эмоция), то и общение с “Августином”, насыщенное мыслями и образами, доставляет истинное удовольствие. Чадолюбие данного типа так же проходит по двум статьям: 3-я Физика обожает делать детей и заботиться о них, 4-я Воля находит в детском обществе идеальных партнеров для инфантильной “Августиновской” психики.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

1) ВОЛЯ (“царь”)

2) ЭМОЦИЯ (“актер”)

3) ФИЗИКА (“недотрога”)

4) ЛОГИКА (“школяр”)

Характеризуя тип “Толстого” одним словом, лучше всего назвать его “пророком”. Будучи прирожденным лидером (1-я Воля), он более всего расположен реализовывать свою страсть к лидерству именно в пророческой, религиозно-мистическо-художественной сфере (2-я Эмоция). Причем, в той или иной форме “Толстовская” пророческая доктрина непременно окрашивается в коммуно-аскетические цвета, хотя лично “Толстой” в следовании данному пункту доктрины бывает не слишком тверд (3-я Физика). И нет живее и нагляднее иллюстрации к сказанному о типе “Толстого”, нежели сам Лев Толстой, титанический выразитель всех достоинств и недостатков своего типа.

Рано осознав свое “царственное” предназначение, Толстой не мог не задуматься о способах реализации изначала присущего ему лидерского дара. Чисто теоретически рассуждая, у Толстого было два пути: путь на вершину светской власти и путь на вершину духовной. Однако такая дилемма существовала по тем временам как чистая фикция. Синодально устроенная Русская православная церковь давно передала свои властные полномочия светской власти. В свою очередь светская власть, организованная по принципу наследственной монархии, исключала легальный путь достижения ее вершины.

Конечно, можно было бы попробовать взобраться на вершину общественной пирамиды нелегальным, революционным путем, как это сделал Кромвель (“Толстой” по своему психотипу). Но в то время в России серьезных предпосылок к революции не было. Однако, что примечательно, Толстой, видимо, не оставлял надежды стать чем-то вроде Кромвеля, и, вопреки своим призывам к непротивлению злу насилием, в частных беседах высказывался одобрительно о терроре, развернутым против правительства русскими революционерами.

Заведомая тупиковость традиционных путей наверх скоро навела молодого Толстого на мысль о существовании еще одного нестандартного пути к власти. В 1855 году, будучи двадцати семи лет от роду, он записал в своем дневнике, что чувствует себя “провозвестником новой религии”.Однако реализовывать свой замысел ему удалось не в полной мере и без большого успеха лишь несколько десятилетий спустя.

На счастье Толстого в России к середине XIX века сформировалась неформальная духовная сила, занявшая место косной, взнузданный государством Русской церкви. Это — литература. Говорю “на счастье” потому,

что еще в начале XIX века литература такой силой не являлась, и родись Толстой пораньше, при всей своей предрасположенности к художественному творчеству, его деятельность в этой сфере вряд ли пошла бы дальше дилетантских опытов, подобных его же опытам композиторским. 1-я Воля слишком социально ориентирована, чтобы заниматься чем-то не имеющим общественного звучания. К середине XIX века литература в России стала заметной общественной силой, и неудивительно, что именно ее на первых порах избрал Толстой в качестве инструмента своего восхождения к вершинам власти.

Здесь Толстого ждала удача. Утонченная 3-я Физика позволяла ему абсолютно натурально вживаться в физиологию роженицы, лошади, умирающего человека. А 2-я Эмоция наделила Толстого широчайшим по диапазону и утонченнейшим по восприятию детектором чувств. Все это обеспечило ему лидирующее положение в русской литературе. Вместе с тем, сама по себе писательская слава, приятно щекоча самолюбие, не могла насытить его, дать полное удовлетворение. Не реализованной оказалась его жаждущая лидерства 1-я Воля, а царящий в литературе хронический беспредел не позволял надеяться на грядущее структурирование этого артистического бедлама.

Мысль о карьере на религиозном поприще, деле, родственном искусству, но поддающимся организации, все настойчивей билась в сердце Толстого, и юношеская мечта сделаться “провозвестником новой религии” уже не казалась незбыточной.

Однако на стезе религиозного реформаторства Толстого ждало больше провалов, чем триумфов. Начать с того, что не получилось “новой” религии. Усиленная штудия религиозных и философских текстов показала, что изобрести что-либо новенькое в этой сфере ему не по силам. А главное, магическое слово евангелиста Матфея (“Толстого” по своему психотипу), представившего Христа с тем же, что у Толстого порядком функций, исключила для писателя путь антихристианского бунта.

Все что соответствовало его внутренним психологическим установкам уже было изобретено. Поэтому ничего не оставалось, как бунтовать внутри христианства, избрав своей мишенью официальную церковь, пойти по пути ересеарха, основателя секты. Однако и на пути еретичества Толстого также не проявил изобретательности, “нового” здесь опять не получилось, и Толстовцы даже не смогли, в силу своей малочисленности, зарегистрироваться как секта. То есть, Толстой — великий русский писатель, не смог сделать то, что удалось сходно чувствующему малообразованному крестьянину Сютаеву.

Глядя со стороны, можно было бы посчитать религиозную фазу деятельности Толстого полным провалом, если бы не специфика системы ценностей 1-й Воли, легко удовлетворяющейся малочисленностью и низким качеством паствы, лишь бы власть над ней была реальна и бесспорна. Не смутился малочисленностью паствы и Толстой, более того, обретя долго чаемый пророческий статус, начал бомбардировать последнего русского царя смешными письмами с указаниями, как тому жить и каким быть. Ослепление Толстого на свой и царский счет было столь велико, что он всерьез посчитал себя парой царю, в качестве вершителя народной судьбы, в заботах о которой можно пренебречь нуждами окружающих. Когда Толстому напомнили о необходимости прибавить жалование прислуге, он заявлял:” Одно дело — благо русского народа, обсуждаемое с царем, другое: прибавка жалования лакею..”