Синяя Борода

Воннегут Курт

Вот что она спрашивает у меня:

– А где-нибудь на этой картине что-нибудь указывает на то, где и когда все это происходит?

– Где происходит – нет, – ответил я. – В одном месте указано, когда, но это в противоположном конце и в самом-самом верху. Чтобы вам это показать, мне придется достать стремянку и увеличительное стекло.

– В другой раз, – сказала она.

Тогда я описал ей словами.

– Там сидит один маори, артиллерист, капрал вооруженных сил Новой Зеландии, взятый в плен

в Ливии, в битве за Тобрук[99]. Вы наверняка знаете, кто такие маори.

– Полинезийцы. Новозеландские аборигены.

– Именно! До прихода белого человека они были каннибалами и делились на множество племен, воевавших между собой. Так вот, этот полинезиец сидит на ящике из-под немецких боеприпасов, на дне которого остались три неиспользованных патрона – вдруг они кому-то пригодятся. Он пытается читать вкладку в газету. Он ухватил эту вкладку, когда поднявшийся с восходом ветерок гнал ее через долину.

Не снимая пальцев с выключателя, я продолжал:

– Вкладка эта – из еженедельного антисемитского листка, выходившего в Риге, столице Латвии, во время оккупации этой небольшой страны немцами. На ней напечатаны шестимесячной давности советы по ведению огорода и рецепты домашних консервов. Маори честно пытается разобрать, что там написано, в надежде выяснить то, что всем нам хочется узнать о нашей судьбе: где он находится, что происходит, и что будет дальше. Так вот, мадам Берман, при наличии лестницы и увеличительного стекла вы смогли бы различить, что на ящике крохотными буквами выписана дата – день, когда вам был всего год от роду: «8 мая 1945 г.».

* * *

Я бросил прощальный взгляд на «Очередь женщин», снова сжатую перспективой в треугольник, усыпанный драгоценными камнями. Мне не нужно было дожидаться прихода соседей, или одноклассников Целесты, чтобы предсказать, что она станет гвоздем моей коллекции.

– Боже мой, Цирцея, – сказал я, – ну и богатая же вышла картина!

– Еще какая, – подтвердила она.

И свет погас.

37

Пока мы прогуливались обратно к дому сквозь тьму, она держала меня за руку. Потом она сказала, что я все-таки взял ее с собой танцевать.

– Это когда? – спросил я.

– Вот же мы танцуем, – сказала она.

– А, – сказал я.

Она повторила, что не понимает, как мне удалось создать такую большую и красивую картину на такую важную тему – вообще, как она могла появиться.

– Я и сам в это не очень верю, – ответил я. – Может, я тут ни при чем. Может, это все колорадские жуки сделали.

Она сказала, что стояла однажды в комнате Целесты, смотрела на книги Полли Мэдисон и тоже не верила, что это она их написала.

– Вы, наверное, просто плагиатор, – сказал я.

– Да, мне именно это и пришло в голову.

И хотя никогда в жизни мы с ней не оказывались и не окажемся в одной постели, на пороге дома мы чувствовали себя, будто отдыхаем после любовных игр. И позвольте мне заметить, рискуя показаться нескромным, что еще ни разу я не видел ее такой умиротворенной.

* * *

Она всем своим телом, обычно таким беспокойным, таким нервным и нервозным, отдалась подушкам роскошного кресла в библиотеке. В той же комнате присутствовала и Мэрили Кемп, в виде призрака. Переплетенные письма, которые она писала мальчишке-армянину в Калифорнию, лежали на столике между мной и мадам Берман.

Я спросил мадам Берман, что бы она подумала, если бы в амбаре ничего не оказалось, или если бы восемь секций холста были пустыми, или если бы я воссоздал «Виндзорскую голубую №17».

– Ну, если бы ты был настолько пустышкой, как я, собственно, и предполагала, – ответила она, – пришлось бы тебе по крайней мере поставить пять с плюсом за честность.

* * *

Я спросил, станет ли она писать. Я имел в виду письма, но она подумала, что я спрашиваю про книги.

– А я больше ничего в жизни не делаю – только пишу и танцую, – сказала она. – Я все время кручусь и таким образом не позволяю себе грустить.

Она за все лето ни разу не позволила себе напомнить, что совсем недавно потеряла мужа – человека явно интеллигентного, с чувством юмора, и очень любимого.

– И у меня есть еще один способ держаться, – сказала она. – Мне он подходит. Тебе он вряд ли подойдет. Надо говорить громко и уверенно, указывать всем вокруг, кто в чем прав и неправ, раздавать приказания: «А ну, не спать! Больше жизни! За работу!».

– Я теперь дважды Лазарь, – сказал я. – Я умер вместе с Терри Китченом, и меня вернула к жизни Эдит. Я умер вместе с милой Эдит, и меня снова вернула к жизни Цирцея Берман.

– А это еще кто такая? – спросила она.

* * *

Потом мы вспомнили про Джеральда Хилдрета. Это мужчина, который в восемь утра собирался приехать за ней в своем такси и отвезти ее вместе с чемоданами в аэропорт. Один из местных чудаков, лет шестидесяти. Во всей округе знают Джеральда Хилдрета и его такси.

– Он работал в добровольной службе спасения, – сказал я. – И еще мне кажется, у него с моей первой женой что-то такое было. Это он нашел труп Поллока – в шестидесяти футах от дерева, в которое тот влетел на машине. А еще через несколько недель он же собирал в пакет осколки черепа Китчена. Можно сказать, сыграл значительную роль в истории живописи.

– Когда он вез меня в прошлый раз, – сказала она, – он рассказал мне, что его семья уже три сотни лет вкалывает здесь, но все, чем он может похвастаться – это его такси.