Синяя Борода

Воннегут Курт

* * *

Кстати, Большой Джон и его жена Дорина собираются нарезать свою ферму на участки по шесть акров. Об этом написали вчера в местной газетке. От желающих купить эти участки не будет отбоя, потому что с верхних этажей большинства домов, выстроенных там, поверх моей собственности будет открываться вид на океан.

Большой Джон и Дорина выручат несколько миллионов наличными и переселятся в кооператив во Флориде, где никогда не бывает зимы. При этом они утратят свой собственный клочок священной земли у подножия своего собственного Арарата – избежав, впрочем, последнего акта

унижения: бойни.

– А твой отец гордился тобой, когда впервые увидел тебя в форме? – спросила меня Цирцея.

– Он не дожил до этого дня, – ответил я, – и хорошо, что не дожил. Иначе он швырнул бы в меня шилом, или башмаком.

– Почему?

– Не забывайте, что именно юные солдаты – родители которых думали, что их сыновья наконец-то чего-нибудь добьются в жизни – и вырезали всех, кого он знал и любил. Так что если бы он увидел меня в военной форме, то зарычал бы, оскалив зубы, как бешеная собака. «Скотина!», сказал бы он мне. «Свинья!», сказал бы он. «Убийца! Вон отсюда!», сказал бы он.

* * *

– Как ты думаешь, что станет в конце концов с этой картиной? – спросила она.

– Выкинуть ее сложно – слишком большая, – сказал я. – Может быть, ее отдадут в тот частный музей в Техасе, в городе Лаббок, где хранятся почти все произведения Дэна Грегори. Еще я думал, что ей нашлось бы место за самой длинной в мире барной стойкой. Не знаю, где она находится – тоже, наверное, в Техасе[96]. Вот только посетители станут постоянно карабкаться через эту стойку, чтобы получше разглядеть, что там происходит. Опрокидывать кружки, топтать бесплатные закуски.

Потом я сказал ей, что в конце концов судьба «Очереди женщин» будет зависеть от моих сыновей, Терри и Анри.

– Ты оставишь ее им?! – сказала она.

Ей было известно, что они меня ненавидели, и что они судебным решением взяли себе фамилию второго мужа Дороти – своего единственного настоящего отца.

– Ты что, думаешь, это такая шутка – оставить им эту картину? – продолжала она. – Или ты не считаешь ее ценной? Ну, так слушай, что я тебе скажу: это невероятно важная картина. В каком-то смысле.

– Полагаю, что в том же смысле, в каком можно назвать невероятно важным лобовое столкновение. Эффект несомненный. Событие, черт возьми, тут не поспоришь.

– Если ты завещаешь ее этим неблагодарным личностям, они станут миллионерами!

– О, это им обеспечено в любом случае, – сказал я. – Я ведь отказываю им все, чем владею, включая и девочек на качелях, и бильярдный стол, если вы, конечно, не потребуете их вам вернуть. После моей смерти моим сыновьям останется выполнить только одно пустяковое условие, и все это перейдет к ним.

– Какое же?

– Всего лишь изменить фамилию, свою и своих детей, обратно на «Карабекян».

– Вот как это для тебя, оказывается, важно.

– Только в память о моей матери. Она даже не была урожденная Карабекян, но именно ей хотелось, чтобы род Карабекянов продолжался, независимо от обстоятельств,

и неважно, где и как.

* * *

– А кто из них всех существовал на самом деле? – спросила она.

– Канадец, ухватившийся за мою ногу. Его лицо я написал по памяти. Вот эти два эстонца в немецкой форме – Лорел и Харди[97]. Этот французский коллаборационист – Чарли Чаплин[98]. Два угнанных в рабство поляка с противоположной от меня стороны башни – Джексон Поллок и Терри Китчен.

– Так вот они, у нижней кромки – три мушкетера.

– Да, вот и мы.

– Когда остальные двое погибли, так вскорости друг после друга, это был для тебя, наверное, страшный удар.

– Мы к тому моменту уже давно не были друзьями, – сказал я. – Люди нас так называли исключительно из-за нашего совместного пьянства. К живописи это не имело никакого отношения. С таким же успехом мы могли бы быть водопроводчиками. Время от времени тот или иной из нас по отдельности, или даже все трое вместе, прекращали пить – и трем мушкетерам наставал конец, задолго до того, как остальные двое покончили с собой. Вы говорите, «страшный удар», мадам Берман? Нисколечко. Когда я об этом услышал, я всего лишь стал отшельником, лет эдак на восемь.

* * *

– А потом покончил с собой Ротко, – сказала она.

– Ага, – отозвался я.

Мы понемногу извлекали себя из Долины Счастья и возвращались в действительность. Вот еще раз мрачная перекличка того, как в действительности убивали себя абстрактные экспрессионисты: Горки, 1948 год, петля, потом Поллок и почти сразу же Китчен, 1956 год, вождение в пьяном виде и выстрел из пистолета, соответственно – и наконец Ротко, 1970 год, нож, развел невероятную грязь.

Я довольно резко, к ее и к своему собственному удивлению, высказал ей, что это разнообразие насильственных смертей тоже было сродни нашему пьянству, и к нашим картинам никакого отношения не имело.

– Так я же и не спорю, – сказала она.

– Да ну! – сказал я. – В самом деле! – сказал я. Мой запал еще не кончился. – Вся волшебная сущность наших картин, мадам Берман, при том, что в музыке это было всем давным-давно известно, а вот в живописи появилось только что, состояла в концентрате человеческого изумления нашим миром, изумления, полностью отделенного от еды и секса, от тряпок и квартир, наркотиков и автомобилей, газет и денег, преступления и наказания, войны и мира – и уж точно отделенного от всеобъемлющей склонности, присущей как живописцам, так и водопроводчикам, к необъяснимому отчаянию и последующему самоуничтожению!

* * *

– Знаешь, сколько было мне, когда ты стоял на обрыве над этой долиной? – спросила она.

– Нет.

– Всего год. Я не хочу тебя обидеть, Рабо, но эта картина настолько густая, что сегодня ночью я, похоже, больше уже не могу на нее смотреть.

– Я понял, – сказал я.

Мы находились в амбаре уже два часа. Я и сам был совершенно измотан, но в то же время весь звенел от гордости и удовлетворения.

* * *

И вот мы снова стоим в дверях, и я держу руку на выключателе. В ту ночь не было видно ни звезд, ни луны, так что щелчок выключателя погрузит нас в полную темноту.