Синяя Борода

Воннегут Курт

Вот так!

Исполненные достоинства критики пока не появлялись. Впрочем, несколько посетителей-непрофессионалов уже попросили меня определить, к какому жанру я отношу свою картину. Я отвечал им теми же словами, которыми встречу первого зашедшего ко мне критика, когда он наконец зайдет – если они вообще ко мне собираются, ведь штуковина пользуется слишком уж большой популярностью в массах:

– А это вообще не картина! Это аттракцион! Ярмарка! Диснейленд!

* * *

Жутковатый

Диснейленд. В нем нет милых персонажей. На каждый квадратный фут картины приходится в среднем по десятку тщательно прописанных фигур: люди, пережившие Вторую Мировую. Даже в тех из них – размером с маковое зерно – которые находятся вдали от зрителя, можно при помощи увеличительного стекла, запас которых я держу теперь в амбаре, разглядеть узников концлагерей, или же рабов, угнанных в Германию, или военнопленных из той или иной страны, или немецких солдат из того или иного подразделения и рода войск, или местных крестьян с семьями, или безумцев, выпущенных из сумасшедшего дома, и так далее, и так далее.

К каждой фигуре на картине, вне зависимости от размера, прилагается военная биография. Я выдумывал историю, а потом вырисовывал человека, с которым она случилась. Сперва я сидел в амбаре, готовый рассказать любому желающему биографию вот этого или вон того человека, но очень скоро выдохся и сдался. Теперь я говорю: «Смотрите на штуковину и выдумывайте свои собственные истории», а сам сижу дома и только указываю пальцем дорогу к амбару.

* * *

Однако в ту ночь, проведенную с Цирцеей Берман, я с радостью делился с ней историями, стоило ей попросить.

– А ты здесь есть? – спросила она.

Я указал ей на себя, внизу картины, практически на полу. Указал я носком ботинка. Моя фигура была крупнее всех – та самая, размером с сигарету. Я также был единственным из тысяч участников сцены, повернувшимся, так сказать, спиной к фотоаппарату. Щель между четвертой и пятой секцией проходила по моему хребту и уходила вверх через пробор на моей голове. Ее можно было принять за душу Рабо Карабекяна.

– Вот этот, уцепившийся за твою ногу, смотрит на тебя, словно ты – бог, – сказала она.

– У него смертельное воспаление легких. Через два часа он будет мертв. Это канадец с бомбардировщика, сбитого над нефтяным месторождением в Венгрии. Он меня не знает. Он меня даже не видит. Все, что он видит – это густой туман, которого в действительности не существует, и он все время спрашивает меня, добрались ли мы до дома.

– И что ты ему отвечаешь?

– А что ему можно ответить? Я говорю: «Да! Мы добрались! Мы дома!».

– Кто это, в такой странной одежде?

– Этот служил охранником в концлагере. Он выбросил свой эсесовский мундир и влез в костюм, снятый с пугала, – объяснил я.

Потом я показал на небольшую группу лагерных узников, довольно далеко от вырядившегося охранника. Некоторые из них лежали на земле. Они были при смерти, как и тот канадец. – Он вот их привел сюда, в долину, и бросил. Он не знает, что ему делать дальше. Любой, кто его арестует, сразу поймет, что он эсесовец – у него на руке татуировка с личным номером.

– А эти двое?

– Югославские партизаны.

– Этот?

– Старшина из полка марокканских сипаев, взят в плен в северной Африке.

– Вот этот, с трубкой в зубах?

– Шотландец, планерист, захвачен при высадке в Нормандии.

– Да они собраны со всего света!

– Вот гуркха, прибыл прямо из Непала. А этот взвод пулеметчиков в немецких мундирах – на самом деле украинцы, перешедшие на сторону противника, когда началась война. Как только до этой долины доберутся русские, они их повесят. Или расстреляют.

– Вот только женщин не видно, – сказала она.

– Присмотритесь повнимательней, – ответил я. – Половина узников концлагерей, как и половина безумцев из сумасшедших домов – женщины. Дело в том, что они перестали быть похожими на женщин. Кинематографическими красавицами их точно не назовешь.

– Не видно здоровых женщин, – поправилась она.

– И снова ошибка. С обоих концов картины есть и здоровые – в каждом из нижних углов.

Мы пошли посмотреть к самому правому краю.

– Боже мой, – сказала она. – Как на витрине в краеведческом музее.

Верно замечено. В нижних углах находилось по крестьянской усадьбе, укрепленной наподобие маленького форта, с запертыми высокими воротами и внутренним двором, куда согнали скотину и птицу. В земле под ними я выполнил схематический разрез, чтобы было видно также и погреб – как экспонат в музее, раскрывающий нам тайны подземных ходов в норе какого-нибудь зверя.

– Здоровые женщины сидят в погребе, вместе с картошкой, свеклой и репой, – сказал я. – Они пытаются как можно дальше отложить свое изнасилование. Они слышали рассказы о других войнах в этих местах и знают, что оно неизбежно.

– А название у этой картины есть? – спросила она, когда мы воссоединились в середине.

– А как же, – сказал я.

– Какое?

Я ответил:

– «Теперь настала очередь женщин».

* * *

– Мне мерещится, – сказала она, указывая на фигурку, притаившуюся в тени разрушенной башни, – или этот военный – японец?

– Именно так, – сказал я. – Пехотный майор. Видите, золотая звезда и две коричневые нашивки на обшлаге левого рукава. Он также при своем мече. Он скорее расстанется с жизнью, чем с мечом.