Синяя Борода
Шрифт:
Думаете, я двинулся умом? Да еще как.
Поминки справляли в доме ее, а не моих друзей, в миле отсюда по берегу. Муж на них не присутствовал!
И в свой дом он тоже не вернулся – в то место, где бесцельно, беспечно, окруженный незаслуженной и неизменной любовью прожил треть своей жизни и четверть двадцатого столетия.
Вместо этого он пошел к амбару, отпер раздвижные двери и зажег свет. Потом постоял, оглядывая открывшуюся белизну.
А потом залез в свой «Мерседес» и отправился в хозяйственный магазин в Ист-Хэмптоне, который торговал также и художественными принадлежностями.
Кассир был не местный, и потому ничего обо мне не знал. Перед ним нарисовался старик в белой рубашке, при галстуке, в костюме, пошитом на заказ Изей Финкельштейном, и с повязкой через глаз. Циклоп этот находился в состоянии крайнего возбуждения.
– Вы, наверное, художник? – спросил кассир.
Ему было лет двадцать, не больше. Он еще не успел родиться, когда я перестал быть художником, перестал рисовать что бы то ни было.
Перед уходом я сказал ему только одно слово. Вот какое:
«Возрождение».
* * *
Прислуга взяла расчет. Я вернулся в обличие старого дикого енота, вся жизнь которого проходит в амбаре для картошки. Раздвижные двери я держал закрытыми, чтобы никто не увидел, чем я там занимаюсь. А занимался я полных шесть месяцев!
Когда я закончил, я купил еще пять засовов и замков, навесил их на двери и запер накрепко. Я нанял новую прислугу и велел адвокату подготовить новое завещание, в котором, как я уже упоминал, требовал похоронить себя в костюме работы Изи Финкельштейна, а кроме того отказывал все имущество своим двум сыновьям, при условии, что они совершат определенные действия в память о своих армянских предках, и предписывал вскрыть амбар только после моих похорон.
Мои сыновья неплохо устроились, несмотря на ужасное детство. Как я уже упоминал, они теперь носят фамилию своего приемного отца. Анри Стил – инспектор по договорам с гражданскими предприятиями в Министерстве Обороны. Терри Стил – пресс-секретарь команды «Медведи» из Чикаго. Учитывая, что я владею долей в «Бенгальских тиграх» из Цинциннати, мы – в каком-то смысле футбольная семья.
* * *
И только проделав все это, я почувствовал, что могу снова поселиться в доме, нанять прислугу, стать пустым, вялым старичком, в которого четыре месяца назад на пляже Цирцея Берман направила реплику «Расскажи мне, как умерли твои родители».
А вот что она говорит мне в последнюю ночь, проведенную в Хэмптонах:
– Животное, растение и неживая природа? И то, и другое, и третье?
– Честное слово. И то, и другое, и третье.
Пигменты и связующие вещества для красок бывают и животного, и растительного, и минерального происхождения, так что любая картина состоит из того, другого и третьего.
– Почему ты не даешь мне посмотреть?
– Потому что это – мой самый последний вклад в этот мир, – ответил я. – Я не хочу присутствовать при том, как люди станут его оценивать.
– Значит, ты просто трус, – сказала она. – И вот таким я тебя и запомню.
Я немного подумал, а потом услышал, как мой голос говорит ей:
– Ладно, я пошел
* * *
Мы выступили во тьму, ведомые прыгающим лучом фонарика. Она – притихшая, робкая, потрясенная, целомудренная. Я – ликующий, на взводе и охваченный паническим ужасом.
Сперва мы шли по выложенной камнем дорожке, но потом она свернула к конюшне, и под ногами у нас оказалась полоска стерни, которую проложил сквозь заросли своей газонокосилкой Франклин Кули.
Я отомкнул двери и просунул руку внутрь. Мои пальцы нащупали выключатель.
– Страшно? – спросил я.
– Да.
– Мне тоже.
Напоминаю: мы находились у правого края полотна восемь футов в высоту и шестьдесят четыре в длину. Как только я включу прожекторы, нам откроется картина, сжатая перспективой почти в треугольник – в высоту-то полных восемь футов, но в длину всего пять. С этой точки невозможно понять, что это за картина – вернее, о чем она.
Я щелкнул выключателем.
На мгновение воцарилась тишина, а потом мадам Берман вскрикнула от изумления.
– Не двигайтесь с места, – предупредил я. – Я хочу услышать ваше мнение.
– Можно мне подойти поближе?
– Да, сейчас. Но сначала скажите мне, что вам видно отсюда.
– Длинная изгородь
– Так.
– Очень длинная изгородь. Невероятно высокая и длинная изгородь, плотно усыпанная прекраснейшими драгоценными камнями.
– Благодарю вас, – сказал я. – Теперь, пожалуйста, возьмите меня за руку и закройте глаза. Я провожу вас к середине, и там вы снова их откроете.
Она закрыла глаза и позволила мне вести себя, не сопротивляясь, как воздушный шарик на нитке.
Когда мы дошли до середины, и с каждой стороны от нас простиралось по тридцать два фута живописи, я велел ей снова открыть глаза.
Мы стояли на краю ложбины. Была весна, и под нами простиралась прекрасная зеленая долина. С нами на краю и внизу в долине находилось в точности пять тысяч двести девятнадцать человек. Самый большой из них был размером с сигарету, самый маленький – с маковое зерно. Там и сям виднелись сельские постройки, а неподалеку от нас высились развалины средневековой сторожевой башни. Картина была выписана с фотографической точностью.
– Где мы? – спросила Цирцея Берман.
– Мы там, – ответил я, – где находился я на рассвете того дня, когда в Европе закончилась Вторая Мировая война.
35
Теперь-то это все входит в программу экскурсии по моему музею. Первым делом обреченные девочки на качелях в прихожей, потом ранние работы первых абстрактных экспрессионистов, а потом – без промаха поражающая штуковина в амбаре для картошки. Я вынул штыри в дальнем конце амбара, державшие закрытыми вторую пару дверей, чтобы изрядно погустевший поток посетителей двигался вдоль штуковины, не создавая водоворотов и завихрений. Вошли с одного конца, вышли с другого. Многие проходят не один раз, а два, а то и больше – не через всю экспозицию, конечно, а только через амбар.