Сирингарий
Шрифт:
— Увидишь, за теми-от сосенками, как за изгородью, будто снегом поляну укрыло. Только не снег то, не пух лебяжий, а песок-зыбун белоструйный. Из-под берега вышел, сам-собою вытек, ровно жир вытопился. Батюшка мой его хочет взять-добыть, на стекло пустить, а стекло то в посуду перелить, в колокольцы, в зеркала раскатать...
— К чему речь ведешь? Я в торговых делах не советчик, в ремесле — не указчик...
Ольна вздохнула, голову опустила.
— Приходи, чаруша. Не бойся, одна я буду, из терему выскользну.
Сумарок
— Приходи, — повторила Ольна, — не на полюбы кликаю, разговор есть, беседа тайная. Придешь ли?
— Приду, — сказал Сумарок просто.
***
На угоре, по-над речкою, по-над речкою по-над пробежью, обняв белой рукой дерево, стояла девушка: песню пела. Была та песня тихой, переливчатой, вдумчивой, как сама ночная речечка.
Сумарок неслышно встал рядом. Засмотрелся. Заслушался.
С обрыва хорошо видна была излучина, в мелкой, липкой чешуе лунного сияния; оберегали реку, обступали старшими братьями дремучие звериные леса; горели на бережку костры рыбацкие. Птица ли прокричит, человек ли песню заведет, рыба ли взыграет — по воде далеко разносилось.
Под Луной серебряным платом лежал песок. Чистый, рассыпчатой, дивный. Правду Ольна казала — точно из ключа, что меж корней сосновых пробился, песок тот вышел-растекся, лег сахарной круглой шапочкой.
Чаруша его рукой потрогал — холоден, будто глина.
Ольна на Сумарока обернулась, к песку склонилась, зачерпнула малую жменьку — начала из ладони в ладонь пересыпать, заговорила тихо.
— Речушка издалека воды катит, говорят — из самого моря седого. А песок этот из самой Старухи вышел, из утробы древней...Много в нем памяти сокрыто, много силы заточено. Никак нельзя его в стекло пережигать, чаруша. И копать здесь — нельзя.
Сумарок молчал. Смотрел Глазком. Видел тот Глазок, что песок будто зыбится, будто надвое ломается.
Права была Ольна: жила в песке сила незнамая, великая.
— Батюшка мой человек доточный, упрямый. Что в пользу к мошне, в чем припен увидит — только про то знать и будет. Меня, девку длиннокосую, глупую, и слушать не станет.
— Так я ему обскажу. Меня-то выслушает, чай.
Ольга подняла глаза, перебирая легкими перстами голубую ленту.
Молвила раздумчиво:
— К нему так не подступишься, Сумарок. Завтра на площади игры богатырские. Ты ловок, люди сказывают. Вступись, покажи себя. Батюшка мой тщеславен, хвастлив, силу уважает, самых видных удальцов к себе на пир сзывает...И тебя позовет, зачнет убранством домовым похваляться, зеркалами да стеклом тонким кичиться — тут ты и примолви словечко, что, мол, зришь беду в том поделье...
— Умно, Ольна, — сказал Сумарок с улыбкой, — непростая ты девица.
Ольна улыбнулась
— На нашу сестру мужи не глядят. Мы для них ровно товар. Я хоть цену свою знаю. Иным того меньше посчастливилось.
***
Кнут, уходя, место за ним оставил: хозяева слова не сказали. Или против кнута боялись, или заплатил тот щедро...Нахлебничать чаруша не любил, вечером, с хозяйкой потолковав — полнотелой важной красавицей — взялся лыску из бани выставить.
Лыска та, по словам большухи, с начала лета повадилась в баньке париться. Как ночь-полночь, так свет в окошечке, пар клубами, птичий гомон, ровно воробьиная стайка на гумне плещется...
Как с напастью управиться, долго голову не ломал. Взял конопляное семя, в ночь пришел, сел на половицы, веревочкой крапивной в круг себя замкнул. Ждал-поджидал, при свечке листал на гульбище взятый переплет: Степана Перги творение, про княжескую дочку Ясочку-Ласточку да разбойного удальца Черна-Ворона.
Экая похабень, дивился, а сам так увлекся, что едва час урочный не проморгал.
Стук в окошко, туп в стенку, торк в дверь! Цопнуло светец, затемнело. Сумарок переплет убрал, берестяную личину на затылке поправил, из кулечка семечко в рот закинул.
Прошуршало по потолку, под лавкой завозилось, затеялась в сумраке возня-туманша...
Наконец, спросило скрипучим голосом.
— Что же тут поделываешь, молодец?
Сумарок не оглянулся.
Лыска — видом что лисичка-невеличка на двух ногах без шерсти-кожи, без хвоста, с курьими когтями, со старушечьим личиком — с заду зашла, на личину березовую таращилась, с ней и говорить затеяла.
— Сиднем сижу, в темноте свет ищу.
Лыска коготочками поцокала, потянулась обнюхать — веревочка ожгла, не попустила.
— Таак...Что же у тебя в руках, красавец?
— Листки переметные, слова заветные, лжа веселая, хотьба распотелая, любовь угорелая.
Лыска пуще взволновалась.
— Таак...Что же ты ешь, удалец?
— Хлебные крошки да кошкины вошки. На-ка, сама угостись!
Сказал так, да бросил за плечо семечки. Взвизгунло, фукнуло, и, туром-клубом, из баньки — вон.
Улыбнулся чаруша. Лыска брезглива, щепетна была сверх меры, от того баньку любила белую: мылась-скреблась, щелок весь изводила, вместо пушистых веников голики после себя оставляла...а прогнать ее — дело незлое, нехитрое...
Потянулся. Свечу зажег да наново переплет открыл: уж и пакость была та историйка, а только хотелось знать, как оно все закончится...
Как Ольна сказала, игры богатырские во второй день Солнечка на площади устроили. Вчерась девушек-красавиц чествовали, нонче — молодцов-удальцов привечали.