Сирингарий
Шрифт:
– Пойдем, - поймала за руку, потянула, - пойдём, хожий-перехожий, покажу тебе. Да не дрожи поджилками, не заиграю. Пока ты с такенным угольем на груди…
Кивнула на оберег.
Пустельга оглянулся на дом, но последовал за лунницей.
– За ограду выйдем, так держись за мои власы, - не оборачиваясь, сказала белая девка, - наших тут много, на всех бус не наберешь.
Хижий, делать нечего, ухватил пальцами пряди. Гладкие, холодные, чисто студенец. Лунница их по спине расплескала, точно плащом укрылась. Шла не торопко,
Пустельга много где ходил, старался дорог держаться, порой и на хорды забредал, но иногда заносило в поганое безлюдье. От старшаков знал, как с не-людями столковываться, как отговариваться, отдариваться, да, в случае чего, отбиваться. Детей с горшка учили и с долговязом обходиться, и в лесу ягоды-грибы брать так, чтобы копуша не уволокла в кожаный мешок.
Так почто ребенку в такую ночь гулять?
Самого Пустельгу словно не видели. Зато он насмотрелся. Жердяя видал – тощака в три роста, сутулого, длиннорукого. Стоял тот у избы, а потом вдвое сложился и в оконце заглянул. Видал лялек, исторгнутых детей, что без крика, стайкой носились, в пыли купались, плеща ручками, точно птички. И личики у них птичьими были, костенелыми, круглоглазыми , со ртами-хоботками.
Видал и прочих лунниц: качались они на ветвях, сидели на заборах, забавлялись, бросая друг дружке блеские зеркальца. Так те зеркальца вертелись-кружились, так блестели шибко, что помутилось в голове у Пустельги, едва волосы провожатой не выпустил. Та зашипела лесной кошкой, остерегая.
А между тем, почти дошли до конца узла.
– Вот он, гляди!Гляди же!
– вскричала лунница, рукой указывая.
Пустельга встрепенулся, вытянул шею, таращясь в темноту. Впереди тонко хныкало, но разглядеть ничего не получалось. Сом-тьма.
– Эй! – окликнул булыня. Отпустил волосы лунницы. Шагнул в ночь, как в густую теплую воду. – Эй, кто там плачет?
– Дяденька? – откликнулся голосок. – Мне тут лихо, совсем не видно ничего…
– На голос иди, - позвал булыня. – Сюда! Сюда!
– На голос иди, - вторила темнота его украденным голосом, - сюда… Сюда…
– Дяденька? – уже тише раздалось, будто ребенок послушался, да не того, зашагал глубже.
– Здесь я! – Пустельга, сжав раскаленный оберег, побежал к ребенку.– Здесь!
Залепило очи, точно лапой тестяной, заверещало над ухом тонко, жалобно:
– Падаю, падаю, упаду!
Бухнуло в другое ухо колоколом-ответом:
– Хочешь валиться, так вались на солому!
Жутко затрещало кругом, проломилась земля под ногами у булыни, точно корочка хлебная. Пустельгу обернуло вкруг себя, приподняло да вдруг мягко шлепнуло по затылку. Так, что сомлел.
– А когда очнулся, народ уже сбежался, - вздохнув, закончил свою речь булыня, - я как раз у исхода узла лежал, в кулаке у меня тряпочку нашли, отрывок рубашонки… Мать признала,
– Я видел, - значительно поднял палец Сивый, - и повезло, что сразу не прибили. Так, пинками покатали.
– Это да, - Пустельга поежился, тронул лицо.
Болячки сошли, будто не было. Кажется, даже шрамы убрались.
Варда молчал. Смотрел в сторону, размышлял.
– Ну-ка, братко, что ты там себе надумал? – кнут подтолкнул локтем его, хитро улыбнулся. – Вижу, вижу, как копошатся у тебя мысли светлые в голове темной, ровно вошки кишат да подпрыгивают…
Меж собой заговорили.
– Так сколько детей всего пропало?
– Трое убыло. Спервоначалу бабкали - четверо, да один уже сыскался, к тятьке сбёг в соседний стан.
– На новую луну забирали?
– Если бы.
– Щелкнул зубами Сивый.
– Первого под исход взяли, второго как раз под новую, а вот третий, получается, аккурат прошлой ночью сгинул. В хвосте плетемся, любовь моя.
– Я тут недавно, под новую пришел! – воспрял хижий.
– Чему радуешься, дурашка, - Сивый поморщился, - или не знаешь, что на пришлых всех собак вешают? Такое у людвы обыкновение…
Варда накрутил на палец прядь, потянул себя за волосы, размышляя. Подал голос вплетенный в косы бубенцовый горох.
– Детей кто по обыкновению заедает? Сейчас таких в этом ареале и нет.
– Медоед, долговяз, хода, - пустился перечислять Сивый, загибая пальцы, - но ночников среди них нет, тут ты прав.
– А детей только по ночам скрадывали? – оба глянули на Пустельгу так, словно он был последним известием.
Булыня только руками развел.
– Сам не зорил. Схватили, потащили. Баба моя, правда, вступиться пыталась, да и её приласкали. Навестить бы, справиться...
– Люди свой приплод берегут, - важно кивнул Сивый, качнулся с пяток на носки.
Цыкнул.
– Выпросить бы видоков, да нет таких, окромя лунницы. Ой, мнится мне, Пустельга, стакнулся ты с татем, чудом кости сберег! Айда родаков потрясем? Как их чадонюшки сбегли, может, сами выставили? Откупились, отдарились? Как от свинушки-матушки, помнишь?
Варда нехотя кивнул.
– А что мне-то делать? – встрял булыня, волнуясь. – Тенью сидеть, дедом амбарным?
– Пока искать-спрашивать будем, здесь обождешь, - хмуро кивнул Варда.
Он, кажется, больше пекся о человеке, чем его друг.
– На-как вот товарища тебе слеплю, чтобы не заскучал, да не заобидел кто, - Сивый чуть отошел, встав так, чтобы сонечко бросило его тень на землю.
Сложил по-особому руки, заплел кисти – и выпрыгнул из евонной тени заяц не заяц, но ушастый комок с дырявыми, напросвет, глазами.
Чисто колобочек.
По-жабьи растопырился напротив булыни. Тот сглотнул, подобрал ноги.
– А… не кинется ли?
– Нееее, - уверенно протянул Сивый, отряхивая ладони, - не должен.