Скандал на Белгрейв-сквер
Шрифт:
В полдень Питт зашел в трактир и наскоро поел, но все его мысли были настолько заняты Урбаном, что он не получил никакого удовольствия от ланча. В два часа пополудни он прибыл наконец в полицейский участок Ротерхайта и объяснил начальнику причину своего визита. В небольшом, душном и неопрятном от большого количества папок и бумаг кабинете сидел крупный человек с широкой ухмылкой. На полу, в луче солнечного света, на снятой со стула подушке спал маленький белый с рыжим котенок, который время от времени вздрагивал и подергивался в своем младенческом сне.
Глаза начальника участка
— Нашел его в подворотне, — объяснил он, улыбаясь. — Бедняга был совсем плох, отощал с голодухи. Думаю, не протянул бы и пары дней. Вот я и взял его. В участке не обойтись без кошки, мышей развелось видимо-невидимо. Подрастет и будет ловить их. По нему видно, что они уже мерещатся ему во сне.
Котенок действительно дернулся и издал во сне какой-то звук.
— Чему могу быть полезен? — перейдя на деловой тон, спросил полицейский Питта, снимая со стула пачку бумаг и давая инспектору возможность сесть. На подушке со стула спал котенок, но Питт против этого ничуть не возражал.
— Меня интересует Сэмюэл Урбан, — коротко пояснил Томас, снова взглянув на котенка.
— Забавный малыш, не правда ли? — заметил начальник участка, по-отечески ласково глядя на котенка.
— Что вы о нем думаете?
— О Сэмюэле Урбане? Он мне нравился. Хороший полицейский. — Лицо начальника посерьезнело. — Что-нибудь случилось?
— Еще не знаю, — честно признался инспектор, глядя, как котенок потягивается и пробует свои коготки на подушке.
— Гектор! — дружелюбно крикнул котенку начальник участка. — Не делай этого. — Но котенок продолжал теребить подушку. — Слишком рано отлучен от матери, бедняга, — объяснил он. — Сосет мою сорочку, обслюнявил меня всего… А что у вас натворил Урбан или спрашивать не положено?
— Возможно, взял деньги у ростовщика, — ответил Питт.
Начальник участка выпятил губу.
— Не похоже на него, — задумчиво сказал он. — Всегда был разумен и аккуратен с деньгами, я это знаю. Не швырял их на ветер. Иногда я гадал, куда он их тратит. Не пил, не тратился на женщин, как некоторые. Не играл, насколько я знаю. Зачем ему залезать в долги? Унаследовал дом от дяди, что еще нужно? Вот поэтому и перевелся в участок на Боу-стрит — его дом в Блумсбери. Вы уверены, что у него были долги?
— Нет, — признался Питт. — Но его имя значилось в бумагах ростовщика, и сумма там немалая. Урбан же это отрицает.
— Мне не нравится прошедшее время «значилось». Ростовщик умер?
— Да. — Не было смысла обманывать этого добродушного здоровяка. Он может с детской непосредственностью подобрать приблудного котенка, но не так наивен, чтобы ошибаться в людях. Из-под лениво полуопущенных век на него глядели глаза умного и проницательного профессионала.
— Убит?
— Да. Я проверяю всех его должников — во всяком случае, тех, кто отмечен в его списках. В первом списке — мелкие долги бедняков, и они подтвердили это. А вот все те, что числятся в его втором списке, отрицают, что были должны ему. Ростовщик известен тем, что занимался еще и шантажом… — Питт не закончил фразу, как бы оставив вопрос открытым.
— И вы думаете, что он мог шантажировать
— Я не знаю, но мне необходимо это узнать.
Котенок снова вытянулся, затем свернулся клубочком и замурлыкал.
— В этом я не могу вам помочь, — ответил начальник и покачал головой. — Урбан не был особенно популярен, слишком откровенно высказывал свое мнение, даже когда его об этом не спрашивали. Да и вкусы у него были эдакие, знаете, непростые, не всем это нравилось. Но в этом нет никакого греха или преступления.
— Могу я ознакомиться с наиболее интересными делами, которые он вел, и поговорить с его коллегами?
— Разумеется. Но я знаю все, что происходит в моем участке. Вы ничего здесь не найдете.
Он был прав. Питт поговорил с несколькими полицейскими, которые проработали с Урбаном шесть лет в этом участке, и выслушал самые различные мнения о нем, свидетельствовавшие как о явном расположении, так и о самой откровенной неприязни; но никто не сказал об Урбане, что он был нечестен или что по его вине совершались ошибки в работе. Некоторые считали его заносчивым и надменным и не побоялись сказать об этом, но никто не подозревал Урбана в продажности и злоупотреблении служебным положением.
Уже опустились теплые вечерние сумерки, когда Питт наконец покинул участок в Ротерхайте. Ему снова предстоял долгий путь на другой берег Темзы, в северную часть Лондона. Томас устал, был разочарован, и где-то внутри него уже зрели тревога и неудовлетворенность. Никто в полицейском участке Ротерхайта не сомневался в порядочности Урбана. Из всего услышанного создавался образ прилежного, честолюбивого, несколько эксцентричного человека, которого его коллеги не всегда любили, но неизменно уважали, хотя никто особенно близко не знал его. Однако некоторые люди, недалекие и консервативные, были бы рады, если бы у Урбана появились неприятности.
И тем не менее Питт продолжал подозревать Урбана в том, что он скрывает что-то касающееся смерти Уимса и это прямым образом связано с одним из вопросов, который Питт ему задал. Что же это было? Вопрос о должниках Уимса или же этот нелепый суд над Горацио Осмаром и непонятное решение судьи Карсуэлла о прекращении дела?
Томасу опять пришлось пересаживаться с одного омнибуса на другой, чтобы добраться до Блумсбери. На одной из пересадок он увидел усталую девочку с грязным личиком, продающую фиалки, и, поддавшись внезапному порыву, купил у нее четыре букетика темно-фиолетовых цветов, в крепкой листве, мокрых и пахнущих свежестью.
По своей улице Питт шел быстрым шагом, испытывая сумятицу чувств. Уже давно, много лет, как он хранил в себе чувство, что его дом — это самое прекрасное и уютное место в мире. Там он находил все — тепло, уверенность в себе, бескорыстную любовь, не требующую подкупа или подчинения, где всем было безразлично, каков он — умен ли, обаятелен и элегантен или же совсем нет. Этому дому Томас отдавал все лучшее, что в нем было, и не боялся, что будет отвергнут из-за его недостатков. Здесь он хотел быть умным, справедливым и искренним, его терпение было естественным, а его желание опекать и защитить никого не подавляло.