Скандал на Белгрейв-сквер
Шрифт:
В сущности, ничего как будто не изменилось, но, возможно, он обольщался, веря в то, что Шарлотта по-настоящему счастлива. Что-то в этой уверенности померкло.
Питт открыл дверь; войдя в прихожую, как обычно, снял башмаки и повесил сюртук на вешалку. Затем, испытывая странное волнение, прямо в носках прошел в кухню.
В ней было светло и тепло, на высоких рейках под потолком сушилось свежевыстиранное постельное белье, сверкал добела выскобленный кухонный стол, радовала глаз белая с голубым посуда на полках буфета, пахло свежим хлебом. Джемайма, сидя за столом, с серьезным видом намазывала ломтик хлеба для маленького Дэниела.
Шарлотта была в цветастом муслиновом платье и длинном, с кружевами, переднике. Закатав рукава, она мыла свежие овощи. На столе возле Джемаймы в миске лежал очищенный зеленый горошек, а на газете рядом высилась горка опорожненных стручков, чтобы быть отправленной в мусорное ведро.
Шарлотта улыбнулась мужу, вынула из мойки последнюю морковку и вытерла руки.
— Здравствуй, папа, — радостно приветствовала отца Джемайма.
— Здравствуй, папа, — повторил за нею маленький Дэниел, все еще держась за банку с джемом.
Томас ласково погладил детей по голове, не сводя взгляда с Шарлотты, и наконец протянул ей фиалки.
— Не пойми, что это в знак извинения, — настороженно произнес он.
— За что? — с невинным и удивленным видом спросила Шарлотта. Но лукавая, чуть заметная улыбка выдавала ее. Она уткнулась лицом в душистую массу цветов и с наслаждением вдохнула их запах. — Спасибо. Как они пахнут, просто чудо!
Томас протянул ей небольшую белую с голубым чашку, в которую она обычно ставила цветы с короткими стеблями.
— Спасибо, — еще раз поблагодарила Шарлотта и налила в чашку воду. Она тоже все время смотрела на мужа. Когда она поставила цветы на стол, Джемайма тут же потянулась, чтобы понюхать их, и близко поднесла фиалки к лицу, копируя мать.
— А мне? — потребовал Дэниел, и девочка передала фиалки ему. Он понюхал раз, понюхал два, не совсем понимая, зачем делает это; довольный, поставил чашку с фиалками на стол и снова уцепился обеими руками за банку с джемом. Джемайма продолжала мазать ломоть хлеба маслом.
Ужин требовал точного выполнения ритуала и прежде всего хороших манер. Никто не должен был низко наклоняться над тарелкой и опускать в нее глаза, как это было вчера, а полностью сосредоточиться на том, чтобы каждая горошина и каждая крошка на тарелке ловко сама попадалась на вилку. На вкусовые качества пищи обычно мало кто обращал внимание, она могла быть какой угодно, так что время и усилия, потраченные на ее приготовление, порой можно было бы считать напрасным трудом. Все сидящие за столом смотрели друг на друга и хотя молчали, но понимание было полным.
Следующие два дня тоже не привели к ощутимым успехам. Питт посвятил их ознакомлению с делами, которые вел Урбан, уже работая в участке на Боу-стрит. Обычные расследования, говорящие о настойчивости, сообразительности, иногда удачно примененной интуиции, но ничего такого, что могло бы поставить под сомнение правильность вынесенного решения или же вызвать подозрение в злоупотреблениях. Личная жизнь Урбана практически никому не была известна. Он не общался близко с коллегами; они же, уважая его, не испытывали к нему особой симпатии. Никто не знал, как он проводит свободное время, а дружеские попытки узнать об этом неизменно заканчивались столь же вежливым и дружеским уклонением от ответов.
Наконец
В этот раз Питт приехал на Боу-стрит позднее обычного и был удивлен странной атмосферой напряженности в участке. Дежурный сержант был чем-то обеспокоен, лицо его было красным, он беспорядочно перекладывал бумаги на столе, даже не глядя в них. Верхняя пуговица его мундира была расстегнута, но все равно казалось, что ворот душит его. Два констебля растерянно переглядывались и переминались с ноги на ногу, пока сержант сердито не рявкнул на них и не велел заняться чем-то стоящим, а не торчать здесь без дела. Мальчишка-рассыльный принес газету и, как только ему уплатили, тут же поспешил уйти, толкнув при этом Питта и даже не извинившись.
— Что происходит? — спросил недоумевающий инспектор. — Что-то случилось?
— Запрос в парламенте, — ответил сержант и поджал губы. — Он в ярости.
— Кто? — удивился Питт, скорее из любопытства и пока еще не испытывая тревоги. — Что произошло, Дилкс?
— Мистер Урбан пригласил адвоката, чтобы тот снова возбудил дело против мистера Осмара, а тот, обозлившись, пожаловался своим дружкам в Палате общин. — На его лице были испуг и презрение. — Теперь они сделали запрос и обвиняют констеблей Кромби и Алардайса в лжесвидетельстве на суде, а всю полицию — в коррупции. — Сержант сокрушенно покачал головой, в голосе его звучала тревога. — Они такое там говорят, мистер Питт… Многие уже начали сомневаться, правильно ли вообще мы действуем. Да еще эти убийства в Уайтчепеле прошлой осенью, когда полиция так и не поймала убийцу… Говорят, что мы так плохо работаем, что даже убийцу не смогли поймать. Припоминают и отставку комиссара полиции. А теперь вот эта история с Осмаром… Нам ни к чему такие неприятности, мистер Питт, поверьте мне. — Он сокрушенно поморщился. — Чего я не понимаю, так это того, как могло такое ерундовое дело вызвать столько шума.
— Я тоже не понимаю, — согласился Питт.
— Ну, побаловался слегка с девицей в парке… Он должен был знать, что так не положено себя вести в публичном месте. Если ты джентльмен, то и веди себя как джентльмен. Стоило только ему извиниться, и все бы обошлось, кому какое до него дело. Пообещал бы, что такое больше не повторится… Так нет же, надо, чтобы с этим разбирались аж в парламенте, а там, глядишь, до самого министра внутренних дел дойдет, и тогда он спросит нас, чем мы тут занимаемся.
— Да, мне тоже непонятна эта история, — согласился Питт.
Но он уже думал о судье Эдисоне Карсуэлле и о том, как опасно нагнетание антиполицейских настроений, особенно усилившихся после волнений на Трафальгар-сквер, прозванных «кровавым воскресеньем», и прошлогодних убийств в Уайтчепеле. За ними последовала громкая отставка комиссара полиции, доставившая всем много неприятностей. Неотступно преследовала мысль, что оба — Карсуэлл и Урбан — значатся в списке ростовщика, и, видимо, не без причины — скорее всего, как объекты шантажа. Ему предстоит еще найти третьего — Латимера.