Скандал на Белгрейв-сквер
Шрифт:
Или еще вопрос: мог ли Байэм узнать о смерти Уимса прямо из участка в Кларкенуэлле до того, как об этом узнал Драммонд? Байэм мог тут же отправиться на Сайрус-стрит и оставить там второй список имен. Возможно, в Кларкенуэлле есть еще кто-то, какой-то неизвестный Питту человек, который информировал первым делом Байэма…
Тайное общество, знающее всех своих членов, ведающее, кто и чем занимается… Знакомы ли его члены друг с другом? Кто из них — лишь слепые пешки? Насколько крепко его щупальца оплели полицию, чтобы держать в страхе, ломать и развращать работающих в ней своих членов?
— Я тоже не знаю! — в сердцах воскликнул Питт после затянувшейся паузы.
Глава 7
Мика
Питт сообщил ему все, что стало известно об аркебузе, из которой был сделан роковой выстрел. Теоретически это орудие убийства могло попасть в руки любого, кто навестил в тот вечер ростовщика, даже в руки самого бедного из должников Уимса в районе Кларкенуэлла. Но мог ли Уимс так просто держать у всех на виду золотые монеты? Возможно. Ему вполне могла быть свойственна подобная извращенная жестокость — высыпать их напоказ перед бедным отчаявшимся должником, не могущим вернуть свой жалкий долг, а затем потребовать у бедняги последний пенс. Это было бы не только проявлением садизма, но и опасной провокацией. Как ростовщик, Уимс, безусловно, научился за многие годы своей деятельности разбираться в человеческих характерах. Он не пошел бы на подобный риск.
Стоило призадуматься и над тем, почему Уимс принимал должников только по вечерам, когда совсем стемнеет. Неужели это правило распространялось на всех? Удалось ли Питту выяснить это?
Он должен сосредоточиться на поисках убийцы, а не на попытках во что бы то ни стало оправдать лорда Байэма. Драммонд поежился от укоров совести. Ведь он только тем и занимается, что ищет то, что может подтвердить невиновность Байэма. Если станет известно, что тот не убивал Уимса, ему фактически будет безразлично, как пойдут дальше поиски убийцы. Лицо Драммонда горело от стыда, когда он понял, насколько он изменил своим принципам, а координаты добра и зла вдруг непозволительно сместились.
Опускались летние сумерки, но было еще достаточно светло. Драммонд находился у себя дома. Но не в большом старом доме в Кенсингтоне, где он жил с женой и где выросли их дочери. Он продал его, когда одиночество стало невыносимым, да и содержать такой дом было совсем незачем. Теперь у него есть просторная квартира на Пикадилли и нет более собственного экипажа; впрочем, он ни к чему, всегда можно нанять кэб. Да и прислуги поубавилось. Когда возникала необходимость и нанималась приходящая прислуга, Драммонд чаще всего не знал об этом. Расходы были ничтожны, и он полностью доверял дворецкому. В гостиной, где он любил отдыхать, сохранилось многое из вещей из старого дома — например, вышитый гарусом экран с павлинами перед камином, который подарила ему мать в первую годовщину его свадьбы, голубые тарелки мейсенского фарфора, которые так любила жена, и уродливый коричневый слон, доставшийся ей по наследству, над которым они с женой так часто потешались. Драммонд оставил себе еще стулья чиппендейл [10] , хотя их оказалось многовато для его скромной гостиной. Почти все картины он отдал дочерям, но не смог расстаться с Ландсиром и небольшим
10
Английский элегантный стиль украшенной орнаментом мебели XVIII в.
11
Ландсир Эдвин Генри (1802–1873) и Бонингтон Ричард Паркс (1801–1828) — английские художники эпохи романтизма.
Драммонд стоял перед огромным окном, выходившим в Грин-парк, пытаясь разобраться в своих тревожных и противоречивых мыслях и чувствах.
А как с остальными из списка номер два? По словам Питта, судью Карсуэлла, несомненно, шантажировали. Он не смог сказать инспектору ничего вразумительного о том, где был в момент убийства. Неужели этот несчастный настолько влюблен в девицу Хиллард, что готов был рисковать не только семьей, но и собственной жизнью, решившись на убийство? Не проще ли было бы отказаться от любовницы? У тысячи лондонцев есть тайные любовные связи, а сколько их по всей Англии, наконец… Если эти связи остаются тайной, они никому не мешают.
Чем мог Уимс навредить судье, если допустить самое худшее? Рассказал бы миссис Карсуэлл? Если она ничего не знает и не догадывается и такой грех с ее мужем случился впервые, она, конечно, будет расстроена. Но, имея любовницу, можно переносить упреки жены — они не кажутся такими невыносимыми. Из-за этого никто еще не рисковал настолько, чтобы совать голову в петлю палача. Что подумают дочери? Что ж, посердятся, подуются, но они достаточно уже взрослые, чтобы знать о нравах в высшем обществе, и не пойдут дальше некоторого охлаждения и отчужденности. Это, разумеется, неприятно, но пустяк по сравнению с теми последствиями, которые неизбежны, когда совершается убийство. Судья хорошо знает, какой страшной бывает расплата. Лучше других ему известно, что делает с человеком, скажем, тюрьма Колдбат-филдс, не говоря уже об угрозе виселицы.
Куда подевались письмо Байэма и запись ростовщика о суммах, которые тот ему выплачивал? Лорд утверждал, что все это хранится у ростовщика, поэтому он так спешил уведомить Драммонда обо всем — о своем знакомстве с Уимсом, о шантаже и о том, что ростовщику известна тайна смерти Лоры Энстис, то есть обо всех возможных мотивах убийства. Не будь этих обстоятельств, Драммонд не занимался бы данным делом.
Его размышления были прерваны появлением слуги, который, остановившись в дверях, осторожно кашлянул.
— Да, Гудол, что тебе нужно?
Худое лицо слуги почти ничего не выражало, и все же в нем было что-то, что насторожило Драммонда.
— К вам леди Байэм, сэр.
Невероятно. У полицейского от неожиданности даже перехватило дыхание, кровь прилила к лицу.
— Леди Байэм? — зачем-то переспросил он.
— Да, сэр. — Брови Гудола чуть поднялись — или Драммонду просто показалось.
— Проси.
Он судорожно сглотнул слюну. Что случилось? Почему Элинор Байэм решила посетить его в столь неурочный час, хотя все еще было по-летнему светло и до наступления вечерней темноты оставалось часа два? Нынче не время для визитов. Не иначе, произошло нечто чрезвычайное.
Гудол распахнул двери, и, когда Драммонд обернулся, Элинор уже стояла на пороге. Она была в темном платье, цвет которого Драммонд не смог бы определить, — что-то синее с серым и, возможно, зеленым, как небо после заката. Лицо Элинор светилось теплом, несмотря на холодные цвета платья. На ее щеках играл легкий румянец, и это делало ее такой милой и земной.
Что за идиотские сравнения лезут в голову, подумал он в сердцах, подозревая, что его лицо, должно быть, пылает, как у больного горячкой.