Скарабей

Радищева Наталия

Дождь молотил по зонту так, словно задался целью, во что бы то ни стало, добраться до макушки Марципана, стекал ручьями по его кожаной спине. Ветер вздувал его косицу.

Калитка режиссёра болталась на одной петле, изредка похлопывая на ветру.

Вулкан сидел привязанный на крыльце, под навесом, и выдавал рулады, пронзительным собачьим тенором, запрокинув голову вверх. Он скулил так неистово, так самозабвенно, что Марципан невольно заслушался. Потом опомнился и цыкнул на пса:

– Закрой пасть! Тоже мне, Карузо! Басков! – Он отвязал пса и позвонил в дверной звонок. Мириться с Комаровским он не собирался. Просто хотел, чтобы тот очухался, наконец, и забрал Вулкана в дом. – Что хозяин, что пёс, – два сапога пара, – ворчал Марципан, прислушиваясь,

не идёт ли сосед. – Покоя от вас нет ни днём, ни ночью.

Добудиться Комаровского было нелегко. «Может быть, он уехал в Москву?» – подумал Марципан. Но сразу отмёл эту версию. Единственные сапоги Комаровского проветривались тут же, на крыльце, под навесом. «Значит, ушёл в запой», – решил Марципан. Такое с соседом редко, но случалось. Толстяку стало немного совестно. Он подумал, что наговорил режиссёру лишнего. Но, что поделаешь, таков был его необузданный темперамент! Марципан снова нажал на звонок и держал палец на кнопке довольно долго, пока не понял, что звонок не работает. Тогда он постучал в дверь согнутым пальцем. Потом кулаком. Потом ногой в тяжёлом ботинке. Комаровский не отзывался. «Это он нарочно, – догадался Марципан. – Характер показывает. Не желает общаться. Ждёт, когда я уйду. Ну, и чёрт с тобой!»

Марципан сошёл с крыльца и, прикрываясь зонтом от дождя, направился к калитке. Гроза, тем временем, усилилась. Молнии стали угрожающе частыми. Электрические заряды вонзались в землю, гром сотрясал небеса. Дом Комаровского то и дело озарялся каким-то зловещим светом. Пёс продолжал выть, а режиссёр всё не просыпался.

«Как же надо упиться, – подумал Марципан, возвращаясь к крыльцу, – чтобы спать, когда вокруг гром и молнии! Он вздохнул, отметив про себя, что рискует жизнью. Опасно находиться в грозу рядом с животным. И дождь холодный, можно простыть. Ещё раз, ударив кулаком в дверь и снова не дождавшись ответа, Марципан спустился с крыльца, обогнул дом и попытался заглянуть в окно спальни. Но в спальне было темно, занавеска задёрнута, и он ничего не увидел. Зато кухонное окно оказалось не только не занавешенным, но даже не запертым на шпингалет. Марципан потянул створку к себе. Створка открылась. Он всунул голову в кухню и недовольным голосом, «через губу» спросил:

– Комаровский! Вы дома?!

В эту минуту мощный разряд молнии осветил ржавую раковину, двухконфорочную плиту, кастрюли, вёдра, удочки, стол, покрытый ветхой клеёнкой, табуретку. Небо раскололось от грома…

– Нет! – Марципан отпрянул от окна, уронив зонтик. Ливень обрушился ему на голову, но он ничего не почувствовал. То, что он увидел сейчас, не шло ни в какое сравнение с катаклизмом природы. Комаровский, в клетчатой рубашке и джинсах, висел на крюке, под самым потолком.

– Нет! Нет! Только не это! – бормотал Марципан, убегая по траве, налитой дождём.

Добежав до дома, он заперся на два замка и щеколду, бросил в угол зонтик, повесил пальто, вытащил ноги из мокрых ботинок. Потом достал из холодильника бутылку водки, отвернул пробку и налил себе полстакана. Его трясло, зубы стучали, то ли от холода, то ли от страха. «Я не ожидал этого, – повторял Марципан, словно оправдываясь перед кем-то, – я не хотел. Конечно, я был резок, но по-дружески резок. Разве я мог предполагать, что он и вправду повесится?»

Марципан лгал самому себе. В глубине души он понимал, что обидел Комаровского, задел за живое, сыграл на самых больных его струнах и тем самым подтолкнул к суициду. Но ещё ужасней, если сосед покончил с собой из-за трупа. И опять виноват был Марципан. Он убил журналиста. Он втянул Комаровского в своё преступление, подкупил, сделал соучастником. И режиссёрская душа не выдержала…

«Господи, что же это за наказание? – всполошился Марципан. – Сначала белобрысый мальчиш, потом Комаровский? И везде я. Что же я сижу-то?» Первым его движением было немедленно бежать с дачи. «В Москву, в Москву» – твердил он, как сёстры Прозоровы, поспешно натягивая на себя уличную одежду. – Если спросят, скажу, что уехал ещё в обед. Кто сможет меня

опровергнуть? Соседка Комаровского? Ей ничего не известно. Она видела только, что я поутру журил режиссёра. А почему, за что Неваляшка всё равно не поняла, потому что дура. Если спросят, скажу, что мы репетировали, проигрывали куски из сценария. Будто бы Комаровский написал и хотел…»

Марципан вздохнул и тяжело опустился на стул. Он подумал, что скорей всего никто ни о чём его не спросит. Но Неваляшка обязательно раззвонит по посёлку, что он подбивал Комаровского повеситься. Это она своими ушами слышала. И теперь не будет ему покоя ни на даче, ни на Потылихе. И Мосфильм станет клокотать, и неистовая Лола сожрёт его живьём. Марципан ещё раз вздохнул и прислушался. Гроза не унималась. Уехать сейчас было нереально. Нужно было дождаться рассвета, когда природа успокоится, и уже тогда, незаметно смыться.

Марципан, не раздеваясь, прилёг на диван, повернулся на бок, подложил ладони под щёку и стал думать про Миллера. Если б Гриша был тут, с ним, он бы обязательно ему помог, подсказал выход из положения, он бы всё «разрулил»…

– Гриша! – жалобно позвал Марципан. – Ты здесь?

Но никто не отозвался. И он стал вспоминать…

Глава пятая

Съёмки на натуре шли до глубокой осени. Сначала в Ялте, потом вблизи города Калинина. Миллер уже тогда называл его Тверью. Окрестности Твери были необычайно живописны. Их лагерь раскинулся на безлюдном берегу Тверцы, одного из притоков Волги. Марципану запомнились даже не сами съёмки, а полуночные бдения у костра с весёлыми байками, анекдотами и жгучими романсами под гитару. После суровой холодной Москвы, Переделкинского угла, собачьего питомника он словно очутился на другой планете. Там были розовые рассветы и багровые закаты. У ног плескалась тихая река, а сами ноги тонули в золотом песке. Там на крутом берегу стояли корабельные сосны и молча смотрели на противоположный берег, на ромашковые поля, над которыми порхали стайки бабочек, «шоколадниц», «лимонниц» и прозрачно-голубых стрекоз.

Миллер во время съёмок всегда находился рядом. Неопытный Марципан был благодарен ему за поддержку. Свободное время они тоже проводили вместе. Купались, гуляли. Гриша при этом всё время говорил. Он постоянно рассказывал что-то, читал стихи, шутил. Жизнерадостному, но простоватому юноше было интересно с Миллером. Они общались на равных. Марципан не чувствовал разницы в возрасте. Ему казалось, что они с Гришей одногодки. Миллер был по-ребячьи смешлив и невоздержан на язык. В нём не было ничего «гусиного», никакой взрослости, важности. Он охотно впустил Марципана в свой внутренний мир, где привычные явления и обыденные вещи вдруг становились объёмнее, ярче, приобретали новое звучание и смысл. У Гриши было особое видение мира, присущее талантам. Он был начитан, любил музыку, превосходно разбирался в живописи. Но долго находиться на природе не мог. При малейшей возможности Миллер сбегал в город. Неважно, была ли это Москва или какой-нибудь заштатный городишко, ближайший к съёмкам…

Они с Гришей были в Ростове. Наслаждались малиновыми перезвонами тамошних колоколов. Любовались в Суздале шедеврами деревянного зодчества. В Вышнем Волочке, который Миллер восторженно называл «русской Венецией», бродили вдоль бесконечных зеркальных каналов. На базаре в Валдае Миллер купил себе и Марципану ямщицкие колокольчики и рассказал ему легенду про двух возлюбленных, монахов. Они были изгнаны из обители за содомский грех и покончили с собой, бросившись в Валдайское озеро. Уже потом Марципан понял, что эту «легенду» Гриша сочинил сам, что называется «на ходу». Он вообще любил приврать. Но сердиться на него за это было невозможно. Как в каждом талантливом человеке, в нём словно бы работал постоянный генератор, преображающий унылую действительность в яркие сочные образы, выплёскивающий из себя оригинальные идеи. Вылазки в старинные города, с сувенирами, блинами и квасом Гриша называл «прогулками по Руси».