Скарбо. Аптечные хроники
Шрифт:
Вечером, когда пришла пора отправляться в церковь, Валентин выплыл из своей комнаты, и был он ослепителен. Нежные румяна прозрачным слоем лежали на лилейных щеках, линия бровей была вычерчена безупречно, губы алели и жирно поблескивали. Не говоря ни слова, Сильвестр взял щеголя за локоть, подтащил к бадейке с водой и с силой макнул туда лицом. По опыту Джон знал, что вырваться из рук старого лекаря было не так-то просто, и почти пожалел дурака. Жесткая широкая ладонь прошлась по мокрому лицу, стирая с возмущенного и полузахлебнувшегося Валентина белила, от угля расползлись грязные разводы, жирная помада розовела на пальцах аптекаря. Сильвестр протянул первую попавшуюся тряпицу и буркнул: «Утрись. И впредь имей стыд, мальчик. Храм есть храм». Казалось, меланхолик сейчас набросится на старика,
От ужина постоялец собирался отказаться, но старый врач поставил перед ним миску и спокойно велел приниматься за еду да побыстрее, иначе вылечиться будет непросто. После еды Валентин испросил разрешения удалиться, но Сильвестр прошел в его комнату вслед за ним. О чем они беседовали, неизвестно, впрочем, на следующее утро Валентин тихо и кротко исполнял все распоряжения, пил настойки и вообще являл собой пример и образец идеального пациента.
Когда Сильвестр отправился вразумлять юношу, Джон спросил у Мельхиора, чем болен этот сумасброд.
– Не чем, а как, - вздохнул Мельхиор. – Избыточная меланхолия, коли ее не лечить, пускает корни в душу и через девять месяцев родит глубокое отчаяние, а то, в свою очередь, чревато безумием. А еще кровь отравляется черным ядом, и через это страдает сердце, хорошего-то мало. Родные юноши беспокоятся, вот и послали к отцу Сильвестру. Его меланхолии уже семь месяцев, времени немного осталось.
Джон хмыкнул. Мельхиор посмотрел на него и покачал головой:
– Думаешь, с тобой бы так не нянчились? Ты пойми, дурачок, случаи всякие бывают. Валентин этот не прост совсем, а то бы отец Сильвестр с ним так не миндальничал. И вот что, - чуть понизил голос травник. – Может быть, он и правда всего-то испорченный и несчастный мальчишка. А может, и нет. Ты пока с ним особенно не откровенничай и не нахальничай. Лучше всего – держись в стороне.
Вскоре меланхолик обратился к отцу Сильвестру с покорной просьбой: позволить ему ночевать в городской гостинице с тем, чтобы никого не стеснять и не мешать работе аптеки. Он клятвенно обещал являться каждодневно для осмотра и выполнения должных назначений, обязательно посещать общую трапезу и мессы вместе со всеми и (тут Валентин слегка запнулся) в подобающем и приличном виде. Сильвестр выслушал его, кивнул и сказал, что находит предложение разумным и непременно передаст его аббату, но пока дом Трифиллий своей властью не разрешит или не запретит, все останется, как и было. Но вообще почему бы нет – глядишь, аббат и согласится. Валентин учтиво поклонился, расцвел фальшивой улыбкой и ушел.
– Ходит-то, как сор перед собой разгребает. Чисто алектор! – усмехнулся Сильвестр. И с его легкой руки беднягу-меланхолика иначе, чем братом Алектором, уже не звали. Валентин не обращал на это никакого внимания, но Мельхиор отлично видел, как побледнели его скулы от ярости и досады, когда Джон вполголоса кукарекнул в коридоре.
глава 13
Никто и подумать не мог, что с тех пор, как учтивый и безупречно-вежливый пришелец появился в аптеке, жизнь Джона превратилась в сущий ад. Куда бы он ни шел, когда бы ни обернулся, его преследовал умильный до приторности взгляд серых глаз. Валентин поджидал его в пустом коридоре, чтобы нежно проворковать «ах, мое прелестное дитя!» и исчезнуть раньше, чем Джон успевал опомниться. При старших он хранил холодное безразличие, но стоило Мельхиору или Сильвестру отойти, как серые глаза мучителя весело вспыхивали, и юноша посылал Джону воздушный поцелуй.
* * *
Дождь со снегом сыпал вторые сутки, о каждодневной оздоровительной прогулке не стоило и думать, в кухне горел камин, и все равно тянуло сырым холодом. Мельхиор должен был вскоре вернуться с обхода больных и немощных, и Сильвестр, памятуя, что от праздности – пороки, от пороков - болезни, отправил обоих юнцов на кухню, перебирать гречку. Мешок попался сорный, не слишком-то тщательно отвеенный, а ломать зубы о камушки в похлебке – удовольствие
– Да отвяжись ты, - чуть не плача шепотом воскликнул Джон. – Отвяжись, придурок! Я Сильвестру расскажу!
С обворожительной улыбкой Валентин ласково приобнял Джона, притиснул его к себе и промурлыкал, почти неслышно:
– Конечно, мой хороший, конечно, скажи. А знаешь, что потом будет?
Джон, задыхаясь от непонятной самому гадливости, мотнул головой.
– Я скажу тебе, цветочек мой. Да быть того не может, сделаю личико, глазки опущу, покраснею даже от негодования! Клевета это все, мой сладкий! А твои педели клистирные мне, конечно, не поверят, станут следить. И уследят, цветочек. Я сделаю над собой усилие и расцелую тебя прямо в твои худосочные губки, сучонок. Даже если меня потом вырвет, но они нас застукают. А будет мало – я на тебя налезу, птенчик. Ты это понял? А ты знаешь, зачем?
Потому что они будут разгневаны и предадут меня суду, цыпленочек. А по приговору меня, как доказанного мужеложца, побьют камнями. Впрочем, в нашем случае сожгут, я уж постараюсь. Так что давай, зайчик, торопись!
Звякнул входной колокольчик. Валентин насторожился и оттолкнул Джона, тот шарахнулся в сторону, задев миску с гречкой. Та крутнулась, грохнулась на пол и разбилась вдребезги. Гречневая крупа разлетелась по всей кухне. Валентин, прилежно вынимающий чернушки, камешки и веточки из кучки граненых зерен, поднял глаза и рассеянно улыбнулся Мельхиору. «Какой же растяпа этот ваш Иоанн. Но славный малыш. Надеюсь, ему не очень достанется?»
Джон чуть не плача, подбирал черепки с каменных плит. Валентин, подернув полы рясы, устроился рядом с ним на корточки и ссыпал в плошку собранную с пола гречку. Улучив минутку, он чуть слышно шепнул: «Ну, давай, зайчик, скажи им!» Джон с ненавистью взглянул на него и пошел за веником.
Сильвестр, заглянувший на шум, велел Джону смести остатки крупы в угол и самому отправляться туда же. Джон с яростью сдернул с гвоздя покаянные четки и мысленно пожелал Валентину поскорее сгореть и без его помощи.
Пять дней потом он, перепуганный и обозленный, ждал худшего и не раз подумывал с сожалением о тех временах, когда мог с легким сердцем позвать зверьков и пожаловаться им на сквернавца Алектора. Не раз и не два он ощущал их незримое присутствие где-то неподалеку, зверьки ждали его, шебуршились где-то во тьме, но ближе подходить не смели, и Джон угрюмо тосковал. Страх преследовал его даже во сне, редкая ночь обходилась без того, чтобы бледные худые пальцы Валентина не протягивались к его горлу, а вежливая улыбка не ощеривалась мелкими крысиными зубами. Сам Валентин, казалось, позабыл о своих угрозах, держался непринужденно, трапезничал, работал и молился вместе со всеми, пел во время мессы сильным высоким серебристым голосом, так что прихожане оборачивались в восхищении. Но порой редко-редко взгляд его задерживался на Джоне, тонкие губы искривлялись в поганенькую ухмылку, но так быстро, что Джон не мог бы поручиться, что ему это не привиделось. Валентин постоянно сосал ароматические лепешечки, чтоб изо рта приятно пахло. Его одежда была продушена сандаловым маслом. Джон возненавидел мяту, анис и сандал.