Скарбо. Аптечные хроники
Шрифт:
Когда Мельхиор вошел в комнату, Джон разметался в тревожном сне, в комнате было холодно, от окна отчаянно дуло, надо будет снова законопатить. Не простудить бы еще и ребенка, заодно с Валентином. Наклонившись к Джону, травник увидел, как по лицу спящего мелькала тень странной недоброй усмешки.
* * *
Утро началось, как обычно – предрассветный нестерпимый холод, серая мгла за окнами, жаркая благодатная кухня, там горит огонь, вода для умывания ледянее льда. Башмаки безбожно велики и скользят, того и гляди потеряются по дороге, и даже старый плащ, еще неделю назад такой теплый и добротный, кажется лишь выношенной тряпкой, не греет. Сырая зима в Скарбо. Впрочем, у отца Николая тоже зимой жизнь была не медовая совсем. Уши заныли
На следующий день в церкви к ним подошла вдова Агриппина и, глядя чуть в сторону, спросила у старого Сильвестра, не хочет ли он забрать у нее некоторые вещи, оставшиеся от Альбрехта? Вашему мальчику как раз впору будут. Отец Сильвестр не возражал, и днем Мельхиор вместе с Джоном отправились в щедрый дом портного Герхарда.
* * *
В синем расписном сундуке, переложенные ветками полыни, лежали сказочные сокровища. Вдова опустилась перед сундуком на колени и вынула оттуда две шерстяные безрукавки, почти неношеные башмаки, три рубахи и отличный теплый плащ, прекрасного темно-коричневого цвета. Джон не знал, что и молвить. «А я смотрю, он у вас, извините, как одет худо, а морозы-то, говорят, еще усилятся, - тихо причитала госпожа Агриппина.
– Подождите, сейчас чулки поищу, где-то были». Мельхиор благодарил госпожу за щедрость и шутливо остерегал Джона, чтобы тот не привязался чрезмерно к мирским благам, даже если они такие мягкие и теплые. «Ох, - улыбалась Агриппина, - а я уже боялась, что отец Сильвестр запретит, он у вас строгий». «Строгий-то он строгий, - качал головой Мельхиор, - но ведь врач, понимает такие вещи. Одеваться по сезону – это же не прихоть какая, не роскошь. Ну... у нас просто келарь нашел, что смог. Джон, да положи ты, уронишь ведь!» Ученик аптекаря и впрямь держал целый ворох одежды, не понимая, как может одному человеку принадлежать столько всего сразу, если этот человек – он сам.
Отказавшись от кларета со сладким пирогом, Мельхиор поспешно откланялся, осведомился о давешнем ушибе, вручил вдове в подарок скляницу с Сильвестровой настойкой, и оба отправились в аптеку. Джон, в новых башмаках, в теплом плаще и колючих вязаных чулках был почти счастлив. Оставалось несколько непроясненных вопросов. Но и тут Мельхиор, читая в его душе, как в открытой книге, объяснил, что все эти прекрасные вещи безусловно надлежит носить бережно и аккуратно, потому что после того, как Джон из них вырастет, они останутся у келаря, будут оформлены должным образом, как дар, и глядишь, спасут еще не одного юного оборванца.
«Отец Мельхиор, - замялся Джон.
– А пока не оформлено... можно еще и Заглотышу? Он же зимой в мешке ходит»
Мельхиор обещал спросить у Сильвестра, но полагал, что можно. Безрукавка и плащ пахли полынью, старым сундуком, какой-то ароматной травкой, Джон не мог угадать, и еще чуть-чуть тем же томным и слегка приторным запахом, как все в доме вдовы.
* * *
Заглотыш, как обычно, торчал у входа на базар – там было его рабочее место. Крал он довольно ловко, но не у «своих теток», те уже и не сердились на оборвашку, наоборот, порой подкидывали ему какую-нибудь мелкую монетку, черствый пирожок или битое яблоко, откупались и отшучивались, хотя и поглядывали, не подтибрил бы чего. Джон отыскал его, отошел с ним в сторонку и молча протянул плотную, двойной вязки безрукавку. Побирушка непонимающе посмотрел на него, потом недоверчиво развернул, взвесил на руке, подергал нитки на разрыв и вернул приятелю. «Бери, отец Сильвестр разрешил!» Но к тому, что произошло позже, Джон совершенно не был готов. Услышав имя госпожи Агриппины, Заглотыш моментально отдернул руку от одежки и сплюнул.
– Чего это ты, - не понял Джон, - сдурел совсем?
– А того, - покосился на него Заглотыш.
– Ведьма она, твоя Агриппина. И зря ты к ней ходишь, закаешься еще, да поздно будет. Думаешь, чего она добренькая такая?
– Точно сдурел, - вздохнул
Альбрехт был единственным сыном Агриппины и Герхардта. Он умер странной и нехорошей смертью в 13 лет. Сидел за столом, пил воду и захлебнулся насмерть. Про это говорили, но шепотком, из уважения к горю родителей, а вот годом позже, когда умер Герхард, странные слухи поползли куда настойчивей. Поговаривали, что Агриппина не то нарочно уморила сына, не то случайно позволила бесам умертвить отрока. В том, что Герхарда свела в гроб тоска и порча, в Скарбо уже не сомневались.
А четыре года назад Агриппина пригрела одного мальчишечку из нищих, Фила Горбатого. Он,типа, все к ней ластился, и она его к себе таскала. Фил хворый был, потому за него так особенно и не беспокоились, все одно помирать ему скоро. Потом он пропал. И непонятно – то ли его Паства задрала, то ли сам он в Пастве теперь. Тела-то так и не сыскали, а в городе никто не хватился – кому дело. Нищие, понятно, молчком, но Агриппину не жалуют. Может, она и ни при чем тут, да лучше с ней не вожжаться. И тебе тоже лучше, - тут Заглотыш нахмурился, сгорбился и добавил: – тебе бы вообще туда не лезть. Наши говорят, она вокруг тебя не зря увивается.
Джон почувствовал легкую тошноту. На минуту ему показалось, что нищий смотрит на него выжидающе, словно ждет какого-то тайного слова. Лицо горело, словно ошпаренное крутым кипятком. Заглотыш молчал и трясся, стылый ветер пробирал до костей. Ученик аптекаря сунул ему в руки теплую безрукавку и сказал: «Надевай давай. А то сам же тут и окочуришься. Без... ведьм. Надевай, а я помолюсь, чтоб все было в порядке». Оборванец подумал немного и пробормотал: «Ты-то что, ты ж не монах даже, так, сопляк еще. А вот если бы старикан твой помолился... Тогда точно был бы прок. Попросишь его, а?» - Заглотыш говорил почти с отчаянием, уж слишком хотелось ему согреться в ведьминой одежке. Джон решительно кивнул. Ну если не Сильвестр, то Мельхиор уж точно не откажется попросить за суевера и дурака. Тем более, что не дурак он вовсе... Заглотыш возликовал и начал сдергивать с себя остатки рубахи, мешок, какие-то лохмотья, навернутые на голые ребра. Тощее землистое тело проскользнуло в безрукавку, а сверху вновь навертелись вонючие тряпки, расползающиеся прямо под руками, и грязный посконный мешок.
– Ух, теплющая, - блаженно просипел побирушка, - но ты все ж не набрехал? Правда попросишь Сильвестра?
– Да сказал уже, попрошу, - буркнул Джон. – А просить-то за кого? Спаси, Господи, Заглотыша?
– Дурак ты, я ж крещеный! Проси за Михеля. Меня Михелем крестили.
Отец Сильвестр пожал плечами, но добавил к молитвам на сей день просьбу за отрока Михаила, чтоб спастись ему от ведьмы, заменив, правда, ведьму на скверну. Джон подумал, что разница не столь уж и велика.
глава 17
Через два дня после того, как переломилась болезнь Алектора, брат Серенус покинул Скарбо: больной постепенно начал вставать, а значит, уже не требовалось находиться подле него безотлучно. Серенус увез с собой подробный отчет о течении болезни и душевном и телесном состоянии больного. На другой день отец Трифиллий вызвал старого Сильвестра к себе, передав письмецо через Готлиба. Старик отдал все распоряжения, запахнул плотнее длинную теплую жилетку из собачьей шерсти и ушел морозным зимним утром, его посох рычал, давя скрипучий снег.
Вернулся Сильвестр неожиданно, был деятелен и бодр, велел Мельхиору прийти к нему вечером посекретничать и вдруг, улыбнувшись, достал из кармана горсть сушеных сладких слив и протянул их Джону. «Это тебе, чадо, гарденарий твой шлет, отец Инна. Жив еще Мангельвурцер, велел гостинец передать и благословение». Джон вспыхнул от радости. В последний раз, когда он видел отца Инну, тот был очень плох. Вот бы продержался до весны – тогда будет легче, а там и розы расцветут.
<