Скарбо. Аптечные хроники
Шрифт:
глава 7
Отец Сильвестр, узнав, что Джон принят, а на Мельхиора аббат наложил епитимью, только хмыкнул. Суть епитимьи не знали ни Джон, ни новиций, тотчас отправившийся в обратный путь, старый аптекарь велел Джону идти спать, обронив, что Мельхиор знал, что творит. В пустой комнате Джону было страшно и неуютно, больше всего томила неотвязная мысль, что он невольно принес беду учителю. Отец Сильвестр поднял его на рассвете и до колокола объяснял ему, что есть мастерство аптекаря, чем оно розно с искусством врачевания и как ученик аптекаря должен держать себя с больными. Джон внимал, кивал, но вопросы задавать стеснялся, ждал возвращения Мельхиора. К собственному изумлению, он почти сразу же запомнил принцип расстановки снадобий в шкафах и уже через пару дней вполне мог самостоятельно отыскать и принести лекарю нужную банку. Утром после завтрака, когда Джон вымыл аптеку, отец Сильвестр велел ему сидеть в кухне и продолжать перебирать шиповник и кизил. Сухие скрюченные плоды пахли приятно, Джон сортировал их привычно, словно век этим занимался. Нетрудным оказалось это ремесло, напрасно столько боялся. Из кухни он отлично слышал, как отец Сильвестр беседует с посетителями, как принимает заказы, отдает готовую тинктуру или прямо на месте составляет мазь. Лепешки от кашля разошлись почти все. Ближе к полудню в аптеку вошел Мельхиор. Джон, узнав голос учителя, опрометью бросился из кухни, но отец Сильвестр пригвоздил его взглядом и велел отправляться работать.
– Библейская? – усмехнулся аптекарь.
– Греховная. И месяц поста.
– Милостив к тебе отец Трифиллий!
– Вот и Иона то же сказал. Слово в слово! – улыбнулся Мельхиор. – Все прошеное, что не принесли, Готлиб потом привезет. И одежду тоже.
– А у нас тут горе! Дамы тебя потеряли, то одна, то другая - шасть в аптеку! Решили, что ты уж совсем ушел. Все пастилки твои раскупили, надо еще наделать. Ступай за мной, проверим, каков наш инфирмарий. Иоанн, посиди пока в зале, кто придет, кликни.
Джон не понял почти ни слова из разговора, но его это и не заботило. Главное, что учитель вернулся.
* * *
Обедали Джон и Сильвестр вдвоем, в глухом молчании. Мельхиор, чтобы не смущать остальных и не смущаться самому, с разрешения отца Сильвестра, к трапезе не пришел. Джон давился супом, но под пристальным взглядом лекаря принужден был доесть все до конца. До обеда он просил у Сильвестра разрешить ему поститься вместе с учителем, но старик отчитал его и пригрозил, если что заметит, выдрать без милосердия. Вечером Джон, чуть не плача, попросил прощения у Мельхиора. Тот даже не слушал его, рассмеялся и объяснил, за что, собственно, наложена епитимья. Легче от этого не стало. Жизнь шла своим чередом – утром, после подъема, старый лекарь учил Джона грамоте, потом молитва, утренняя трапеза, после которой Сильвестр раздавал уроки на день. Мельхиор учил Джона растирать снадобья в ступке, заваривать травы, как бы между делом рассказывая о всяких растениях, благих и ядовитых. Иногда он замолкал и с удивлением прислушивался к пустоте. Вечером старый лекарь придирчиво заставлял Джона отвечать на всякие каверзные вопросы, и, если оставался не слишком недоволен, то рассказывал в награду истории про святых целителей и великих врачей древности. Мельхиор, привалившись спиной к теплой стенке у очага, проверял дневные записи в учетной книге снадобий. После вечерней молитвы Джон мыл аптеку, и все отправлялись спать. Единственное, что омрачало жизнь в аптеке, - это епитимья Мельхиора. Помощник аптекаря слабел с каждым днем. Через две недели отец Сильвестр, с негласного разрешения аббата, велел своему помощнику вместо воды дважды в день пить травяной отвар. Мельхиор согласился, но попросил урезать свою норму хлеба вдвое. Получив резкую отповедь, поклонился учителю и не смог удержаться на ногах. Джон считал дни до окончания наказания. Ночью к нему пришли Зверьки. Мельхиор спал, и мальчик, не выдержав, торопливым шепотом рассказал Белому о невыносимом ужасе, начинавшемся любой ночью. Каждый раз, слушая слабое дыхание Мельхиора, ему казалось, что этот вдох последний. Белый ласково поскуливал, нежно фырчал, а Черный повернулся в сторону Мельхиора и принюхался. «И думать не смей! – задохнулся Джон. – Никогда не смей!» Черный насмешливо оскалил зубы и дерзко блеснул глазами. Первый раз в жизни Джон повысил голос на Зверька. Белый что-то пискнул и спрыгнул с одеяла. Мелко шевеля лапками, чуть на весу неся длинный хвост, он подпрыгал к постели Мельхиора, уселся и задумчиво посмотрел на спящего. Потом вернулся к Джону, и оба зверька, наклонив головы, удрали. В это время Мельхиор зашевелился, поднял голову и вдруг тихо ахнул: «Господи, что это?». Джон моментально закрыл глаза и через минуту в самом деле заснул.
Глава 8
Скоро ученик освоился в Скарбо настолько, что Сильвестр посылал его в лавку к пекарю, а то и на рынок за овощами. Крупу, сыр, яйца и копченую рыбу привозил в конце недели монастырский крестьянин Готлиб, а хлеб, по благословению отца Трифиллия, покупали в пекарне. Готлиб же забирал и выручку за неделю, чтобы ни у кого в городе не было соблазна обшарить аптеку. На рынке Джону нравилось. Охапки душистой петрушки, ягоды, яблоки, продавщицы молока, горы овощей на площади, устланной соломой и конским навозом, веселый шум, свары, ругань и вопли сливались в одну яркую мешанину. Однажды какая-то торговка чуть не пинком прогнала его от лотка, решив, что бездельник хочет украсть у нее сливу. Другая тотчас же окрикнула ее – эй, это не босяк, это аптечный мальчишка! Джон был счастлив до глубины души, сам не понимая, отчего. Отец Сильвестр не слишком охотно отпускал его на базар одного, настрого запрещал задерживаться, но что поделать, если больше некому – кроме того, Джон ни разу не притащил с рынка ни одного червивого плода или гнилого овоща. Если на площади располагались бродячие певцы или акробаты, Джон, не глядя в их сторону, быстро проходил мимо. Это было тем проще, что вокруг, как правило, собирался народ, чтобы расслышать или рассмотреть, надо было лезть в первые ряды, а Джон побаивался чужих людей. Мельхиор довольно доходчиво разъяснил ему, что будущему монаху не подобает соблазняться мирским веселием, да и не по возрасту малышу толкаться среди развеселой толпы, тем более, что там могут быть и пьяные, и шалые. Нищие тоже его не слишком занимали – у святого Михаила он боялся их до дрожи, все воспитанники боялись, но теперь приучился относиться к ним совершенно спокойно. Никто не собирался его красть и варить заживо, у нищих были свои дела и свои порядки, иногда они собирались у аптеки, и отец Сильвестр раздавал им остатки еды и потребные лекарства. И все же в лавку пекаря он бегал с куда большей радостью. По всей улочке одуряющее пахло свежим хлебом, над лавкой весело скрипел, раскачиваясь на ветру, деревянный калач, обитый медными гвоздиками, как маком, а в самой лавочке на полках красовались пышные ковриги хлеба и тонкие, почти прозрачные вафельные трубочки. Джон здоровался с пекарем, протягивал монетки, ему в корзинку укладывали два больших хлеба и три ячменно-ржаных покаянных хлебца для брата Мельхиора. О том, что помощник аптекаря сидит на хлебе и воде, судачил весь Скарбо. Причины называли самые разные, правды не знал никто.
* * *
Наконец свершился день, которого ждали все в аптеке, кроме, разве что, самого постящегося. Еще вечером отец Сильвестр велел Мельхиору подготовиться: с утра истекал срок епитимьи. Мельхиор перекрестился и улыбнулся, глядя на сияющего от радости Джона. По возвращении из церкви, отец Сильвестр велел ученику натереть половину яблока и поставил перед Мельхиором чашку воды, разбавленную соком. Джон недоуменно взглянул на старого врача, пол-яблока, всего-то? Но отец Сильвестр был вполне серьезен, и Мельхиор тоже. С видимым усилием он проглотил пару ложек тертого пюре и испросил разрешения удалиться и лечь. До открытия аптеки отец Сильвестр занимался с Джоном латынью и свирепее обычного придирался к малейшим ошибкам, а их было немало. Как назло, день выдался тяжким — надо было стремительно выполнять сложные заказы, а ближе к четырем пополудни отцу Сильвестру пришлось отправиться к старому Роберту, портному, который позавчера оступился на лестнице и сломал ногу. У Роберта началось воспаление, и сын старика умолял врача пожаловать незамедлительно. Мельхиор забылся обморочным голодным сном, и Джон решил не тревожить его, пока в аптеке никого нет. Сумасшедший день продолжился, как должно. Стоило отцу Сильвестру выйти за порог, и на аптеку началось настоящее нашествие. У пекаря подмастерье обварил руку, беременная жена ювелира отравилась рыбой, купленной на рынке, сразу в три дома потребовалась мазь от ран и ссадин, а кроме того у соседки, госпожи Агриппины, служанка чуть не окривела, напоровшись на спицу. Мельхиору пришлось встать и смешивать нужные лекарства, консультировать, успокаивать, Джон изнывал от бессилия и собственной никчемности, глядя, как учитель спокойно и деловито растирает мази на меду, расспрашивает перепуганного мужа о симптомах, осматривает зареванную дуреху и накладывает ей на красный страшный глаз мягкую повязку. Отец Сильвестр, вернувшись, отправился в дом ювелира, попутно сказав что-то Мельхиору, Джон не понял, но почувствовал, что старый врач недоволен своим подмастерьем. К вечеру ювелирше стало хуже, прибежал слуга с запиской от отца Сильвестра, в церковь Джон пошел один, потому что Мельхиор не выходил из дома всю последнюю неделю. Когда мальчик вернулся, не столько утешенный, сколько растревоженный, учитель велел ему запереть аптеку и отправляться спать. Отец Сильвестр остался ночевать в доме ювелира, туда же должен был прибыть второй городской врач и священник со святыми дарами, потому что опасались худшего. Ночью Джон напряженно слушал дыхание Мельхиора и молился за всех — за бедняжку-ювелиршу и ее будущего ребеночка, за некрасивую служанку госпожи Агриппины, за учителя и злого Сильвестра, а жарче всего просил у Бога, чтобы к утру все вернулось на свои места и опять было хорошо. Даже если ради этого придется уйти к отцу Николаю и никогда больше не увидеть тех, кого он успел полюбить всем сердцем.
* * *
Утром отец Сильвестр вернулся в аптеку, буркнув, что все обошлось. Ювелирша чудом не скинула, а значит оставшиеся три месяца доносит нормально. Есть, впрочем, вероятность,
* * *
В монастыре на Мельхиора и Джона нет-нет да и глазели с любопытством. История невозможного появления ученика в монастырской аптеке быстро облетела обитель, но про испытание никто ничего не знал. И Иона, и Флор на все шепотливые расспросы не в меру любопытных братьев отвечали одно: аббат самолично проверил нового ученика и согласился его принять. А епитимья наложена за гордыню, и поделом. Мельхиор, бледный и слабый после тряской дороги, хотел было сразу идти к аббату, но его все же начало тошнить, и Иона послал Флора передать, что покаянник прибыл и теперь обретается в госпитале. Вид Мельхиора яснее ясного свидетельствовал: пост был выдержан без поблажек. Аббат велел явиться к нему утром, после молитвы, и там он разрешит брата аптекаря, уповая, что тот достаточно вразумлен. Мельхиор, опираясь на плечо Джона, с трудом пришел на вечернюю молитву, но выстоял службу, как должно. Ночевать они все же отправились к Ионе, в госпиталь, благо иных больных на тот момент не случилось.
глава 9
В монастыре Джону, странный случай, не дали никакого дела. У Ионы было достаточно своих забот, чтобы обращать внимание на неуклюжего и неотесанного мальчишку из аптеки, Флор прилежно выполнял все положенные ему уроки, Мельхиор был слишком нездоров, да и готовился предстать перед аббатом и принять разрешение от епитимьи. Джон, свободный и бездельный, как птица небесная, шлялся по всей обители, благоразумно стараясь не попадаться на глаза инфирмарию. Пожалуй, впервые в жизни его никто никуда не гнал и не ждал, он незаметно исчез после молитвы и обеда, явившись лишь перед ужином, и следующий день собирался провести в той же беспечной полузапретной свободе. Впрочем, облазав все аббатство вдоль и поперек, он слегка заскучал. Удирать за стены монастыря Джон откровенно боялся: мест вокруг он не знал, да и кто поручится, что старый Сильвестр не выполнит обещания и не выставит его вон за самовольную прогулку? Лучше уж не рисковать.
* * *
Перед церковью пышно цвели августовские розы. Шесть огромных кустов, по три слева и справа от входа, были усыпаны поздними, роскошными цветами. Ближе ко входу росли белые, тонкие, горделивые, дальше полыхали розы глубокого винного бархата, но щедрее всех цвели кусты роз оттенка темного золота. Джон замер, оглушенный их прохладным капризным ароматом. В жизни не видал он таких великолепных цветов. Воистину, то были розы из венка Мадонны. «Что, малыш, не хочешь ли сорвать?» – прострекотали за спиной. Невысокий, чуть выше Джона, старичок с совком в руке смотрел на него с веселым любопытством. «А сорвать-то нельзя, - хихикнул старичок, - каждая сосчитана, и все принадлежат Деве Марии». Джон, покраснев, попытался было объяснить, что он и не думал ничего такого, но старик, дернув плечом, уставился на него и спросил, не хочет ли мальчик помочь ему, отцу Инне, садовнику аббатства, коли уж имеет досуг стоять и пялиться на аббатские розы. Джону все равно было нечего делать, и он поплелся за старичком. Тот смешно по-воробьиному припрыгивал на ходу, одна нога была у него короче другой, кроме того, старик был горбат. Шли они недолго. У старой стены, в тихом и теплом солнечном месте в траве темнели глубокие квадратные ямы. В некотором отдалении от них Джон увидел несколько странных пучков голых стеблей, охваченных железными венцами. Корни у них были подрыты, неподалеку валялся острый кол, вилы и лопата. Монах, выставляя одно плечо высоко над другим, кивнул головой на окольцованные кусты и сказал: «Ну вот, сынок, пришли. Теперь ты хватай за стебельки, вон те, крайние, повыше пояска, а я подтолкну. Да смотри, держи хорошенько и сильно-то не тяни. Растения – они тоже боль имеют, если корни порвать. Осторожненько держи, как ребеночка». Джон непонимающе посмотрел на старика и вдруг остолбенел. Так вот зачем его сюда привели. Ледяной озноб прошил его до костей, обдал холодным потом. «Дедушка, - сипло шепнул Джон, - она же закричит. Нельзя же, дедушка!». Отец Инна оторопел, потом пристально вгляделся в посеревшее лицо Джона. «Ох мангельвурцер! Да ты что ж, Сильвестру ученик, что ли?» Джон судорожно кивнул. «Ты что ж, думаешь, старый Инна тебя вместо собаки привел?» Джон дерзко взглянул в сморщенное глумливое личико монаха и кивнул еще раз. Старик не выдержал и расхохотался, заливисто и высоко, почти с привизгом. «Да ты хоть раз мандрагору-то видел? – заливался он.
– Умник, тоже! Пионы это, сынок, пионы! Помирать ить собрался, охти мне!» Джон стоял дурак дураком, не зная, от чего ему зареветь – от обиды или от облегчения. Отсмеявшись, отец Инна стал серьезен, перекрестил Джона, себя и кусты, подвел мальчика к голым неопрятным стеблям, торчавшим из земли, и показал, как надо держать. Сам взял в руки вилы, бережно подвел их под кусты, откуда торчали корневища, облепленные комьями земли, и с криком «тяни легко», резко нажал на рукоятку здоровенных вил. Куст вывернулся из рыхлого газона и остался в руках у аптекарского ученика. Ни крика, ни смертельного плача, только некрасивая метелка, облепленная землей, валяется на лужайке. Отец Инна просиял, захлопал в ладоши и стал хлопотать возле куста, очищая корни, вынимая лишние травинки. Джон с любопытством заглянул ему через плечо. Нет, ничего похожего на альрауна и вправду не было. «Не веришь?
– хитро усмехнулся отец Инна, осматривая пион. – Эх, грамотей! Кто ж мандрагору-то днем копает! И прутьев у ней нет никаких, лопух и лопух. Только что цветет красиво, лиловым. Да и не кричит она. Враки все, я рвал, так уж знаю. Дурачит тебя Сильвестр!» «Не только отец Сильвестр, - обиделся Джон. – Мне отец Мельхиор тоже рассказывал». Вынув острый нож из холщового кошеля, старик обрезал старые худые корни, оставив лишь самые сочные, здоровые. «Ну так оба и дурачат, - спокойно парировал старый садовник. – помогай-ка лучше, мангельвурцер. Кол подай». Отец Инна распоряжался, как военачальник в битве, как аббат на торжественной мессе, как… как Сильвестр в аптеке. Не подчиниться Джон не мог. Он крепко ухватился за куст, и острый кол пронзил путаницу корней. Точным движением отец Инна вогнал острие в середину беспорядочных обрезанных стеблей, мясистых корешков, целого подземного гнезда, и огромный куст разломился пополам. Одним взмахом ножа садовник ловко раскроил каждую половинку еще надвое. Потом они с Джоном присыпали срезы толченым углем и отправились сажать кусочки пиона в ямы подле стены. «Бережно, бережно, сынок!
– покрякивал отец Инна, - глазки ему береги. Вот они, красненькие, в них вся витальная сила . Это у нас багряный, рдеет, что твой плащ у святого Георгия, а вот сейчас белые рассадим и передохнем». Джон держал кустики, пока отец Инна припорашивал их землей и питательной смесью, ведрами таскал воду из недальней бочки, чтобы дать напиться саженцам, зарывал безобразные ямы, оставшиеся на месте старых кустов, и слушал, раскрыв рот, бесконечные рассказы отца Инны про лилии, несущие на себе слова небесной молитвы, про липу, зацветшую среди зимы, чтоб почтить умирающего святого, про цветок граната и три кольца роз, подарок Деве Марии от архангела Гавриила. Так и нашел его Готлиб, проходивший мимо и поздоровавшийся со старым садовником. Джон, перемазанный в земле, пару раз облившийся водой, даже не заметил, что прошло несколько часов, что его выходная рубаха превратилась в грязную тряпку, что все это время он ни разу не вспомнил о Мельхиоре.
* * *
«Ах вот ты где! А замызгался-то весь! – покачал головой Готлиб.
– Учитель твой-то тебя по всему монастырю чуть не с собаками ищет. Вот будет тебе, как найдет!» Джон поспешно извинился перед садовником и со всех ног бросился было к госпиталю. «Подожди уж, вместе пойдем, - сказал отец Инна, - глядишь, отмолю тебя у твоего учителя. Строгий он?» Джон широко улыбнулся. «Нет, отец Мельхиор добрый. Отец Сильвестр – тот да, тот строгий. Но он в аптеке остался» Старик попытался почистить одежду Джона, да куда там! Зелень и земля въелись намертво. Но отчего-то Джон совершенно не беспокоился на этот счет. Отец Инна семенил рядом с ним, а в ушах у Джона до сих пор звучали чудные его истории. Ну неужто сам рвал мандрагору? Чудеса!