Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

Коротич Александр

На другой день пошли они с отцом рыбачить. Отец за весь день пару окуньков вытащил, а Фома целую кучу лещей да подлещиков. «А ну-ка покажи, сын, как ты рыбу подсекаешь?», — просит отец. Куда деваться? Поддел Фома лесу, палочками тряхнул, и вылетела рыба на лёд. Удивился старший Кабаков и спрашивает: «Откуда у тебя такая снасть чудная?». — «Я её сам выдумал, — покраснел Фома. — Самотряс называется. Только давай, отец, это наш с тобой секрет будет!». — «Не по-людски ты рассуждаешь, Фома! — нахмурился отец. — Мы жировать будем, а скит голодать? Нет! Господь делился, чтобы люди сыты были, и ты поделиться должен».

Так и вышло, что с того дня все поселенцы самотрясов понаделали, и рыба пошла к ним в улов, словно только этого

и ждала. Правда не у всех получалось так ловко двумя палочками орудовать, и большинство стало в одной руке лесу держать, а в другой палку-трясуна. Именно в таком виде самотряс и дошёл до наших дней. Все благодарили Фому за то, что он людей от зимнего голода спас, а тому как-то неловко от этой благодарности делалось. И ещё не шёл у него из головы строгий рыбий уговор.

На Крещенье со стороны калиновского берега очередное торговое посольство прибыло с рыбой да шкурами — медь просят. «Рыба нам не нужна, — улыбаются поселенцы. — Мы свою-то съесть не можем, возим продавать в Невьянск да Екатеринбург. А меди у нас больше нет, потому как мы из неё вот такие штуки теперь делаем». И показывают унхам медную блесну с рыбьим остриём на конце.

Выпучили дикари глаза от удивления, залопотали по-своему. «Ага! — торжествуют скитники. — Не видали такого! Может, вы у нас на обмен парочку самотрясов возьмёте?». Только видят тут, как старший дикарь достаёт из-за пазухи точь-в-точь такую же снасть. Пришла очередь скитникам глаза выпучить. Глянул строго Кабаков-отец на Фому и спрашивает: «Сам выдумал, говоришь? А может правду отцу-то скажешь? В кабаковском роду врунами мусор в избе подметали!».

Упал в снег коленками Фома, заплакал горько и стал говорить, что это Гора-Рыба его надоумила снасть уворовать у дикаря, чтобы его родные с голодухи не пухли. Засмеялись поселяне, а отец его только головой покачал: «Думал я, что ты покаешься, а ты мне только сказочки рассказываешь!». Плюнул в снег и в дом ушёл.

Стали с той поры посмеиваться над Фомой: «Агнец наш — сказочник, — говорили люди. — Сказки про Гора-Рыбу нам рассказывает, а сам ничего поймать не может». И в самом деле: лов у Фомы начисто прекратился, будто бы рыба нарочно обходила его стороной. Никто кроме него и не догадывался в чём тут дело — так наказала его хозяйка озера за то, что он слово своё не сдержал. Кончилось тем, что Фома и вовсе забросил рыбалку. Даже на берег носа не казал, чтобы обиду свою не бередить. А волос его кучерявый из золотого белым сделался, так, говорят, чудо-рыба отмечает тех, кто встретился с ней накоротке.

Сказание о рыбной тяжбе

Когда Демидов продал Верх-Нейвинский завод Савве Яковлеву-Собакину, таватуйцы перекрестились в надежде, что новый хозяин помягче да подобрей будет. Так уж душа у человека устроена — всегда на лучшее надеяться. Только вот не сбылась надежда: Савва Яковлевич оказался жёстким, жадным и до дел въедливым. К таким, говорят, богатство и липнет, сам копейки не уронит, а чужую завсегда приберёт.

Спервоначалу, он в заводе такой порядок навёл, что через год производство железа едва ли не вдвое выросло. Да и везли теперь верх-нейвинское железо всё больше в Европу, где оно заслуженным спросом пользовалось. Удачно торговал Яковлев лесом и пушниной, да и дружбу водил с богатейшими купцами. В те времена не заводчики, не аристократы столичные, не генералы, а именно купцы страной крутить начали. Да и ныне, глянь — торговое сословие не бедствует, чтобы товар сделать ещё потрудиться надо, а торговля дело нехитрое: купил подешевле, продал подороже, вот тебе и богатство.

Как-то раз на Ирбитской ярмарке повстречал Савва тюменского купца Иннокентия Петровича Лаврушина, который из Сибири на запад рыбу торговал. Крепко выпили, пряно закусили, тут Иннокентий Лаврушин и завёл жалобу о том, что в Екатеринбурге и окрестностях рыбная торговля худо идёт. «Посуди сам, крестьяне ваши рыбы наловят, себя накормят,

да ещё и в город свезут!», — кряхтел купец, отирая о бороду сальные пальцы. «В толк не возьму, Иннокентий Петрович, чего ты от меня хочешь? — посмеивался Савва. — Я-то всё больше по железному делу, а между рыбой и железом немалая разница: рыба плавает, а железо тонет». — «Недалёко ты смотришь, Савва Яковлевич, недалеко! — фыркал купец. — Вот, к примеру: не в твоих ли латифундиях те воды, где крестьяне рыбу промышляют?». — «В моих». — «Так ты запрети вольный лов или добрую откупную назначь». — «И какая мне с того выгода?», — поинтересовался заводчик, уже догадываясь откуда ветер дует. «А вот какая: крестьянину чтобы прокормиться надо будет на рынке за деньги мою рыбу покупать, а чтобы деньги заработать, ему нужно к тебе в работу идти. Тебе — люди, а мне — прилавок». — «Ну, ты и лиса, Иннокентий Петрович!», — воскликнул Савва Яковлевич, а у самого в голове уже счёты костяшками щёлкают.

О запрете на рыбную ловлю в Таватуе узнали едва ли не случайно. Гришка Тимофеев привёз из соседней Аяти новость: замеченных в рыбной ловле Ивана Порфирьева и Аристарха Кузнецова присудили к значительному штрафу в соответствии с распоряжением заводчика Яковлева. Большинство таватуйцев в запрет не поверили. Как же это можно, лишить птицу неба, дерево земли, а прибрежных крестьян озёрной рыбы?! Отказывались верить даже тогда, когда пристав доставил официальную бумагу в Таватуй. Говорилось в бумаге о том, что озеро Таватуй находится в лесной посессионной даче Верх-Исетсткого завода, принадлежащего коллежскому асессору Савве Якова сыну Яковлеву урождённому Собакину. Из того следовало, что промысел рыбы в вышеозначенном озере дозволяется исключительно тому, кто уплатил в заводскую казну откупного сбору 96 рублёв и 50 копеек ежегодно. Нарушители же сего распоряжения будут наказываться штрафами, а в случае неуплаты штрафов, поднадзорными принудительными работами на заводе.

Что такое заводская каторга таватуйские знали не понаслышке, за полгода завод из человека полжизни вынимал. «Да уж… — протянул невесело Ванька Стрижов. — Вот те, Господи, и рыбный день! Если даже мы всеми деньгами скинемся, то и на один-то патент не наскребём». — «А по мне так это всё равно! — топнула строптивая Дарья Егорова. — Как ловила я рыбу в Таватуе, так и буду ловить!». Взяла она яковлевскую бумагу, порвала её на малые кусочки, а об кусочки те сапоги вытерла. Так и рыбачили они на пару с братом Мишкой, пока однажды утром их не сняли с лодки и не увезли под конвоем в Екатеринбург. Тогда многим стало ясно, что открыто ловить опасно, а тайком-то много не нарыбачишь.

Всем миром составили отношение в Екатеринбургскую контору судных и земских дел по поводу неправомочности рыбного запрета. Отправили с оказией, а ответа не дождались. Тогда новое письмо Ванька Стрижов вызвался сам отвезти. Вернулся Ванька к вечеру невесёлый. Оказалось, что Екатеринбургскую контору уж несколько лет как перевели в Камышлов, а в какой это стороне таватуйцам было неведомо. Слыхал кто-то, что Камышлов тот в ста верстах за Екатеринбургом лежит, а значит туда не прогулка, а целая экспедиция получается.

На сей раз стал собираться в дорогу Тимофей Феофилактов, мужик молодой, да не по годам правильный. Не даром его поселяне на переговорах всегда вперёд выставляли, умел Тимофей и слова верные подобрать и сказать их убедительно. Такого в самый раз за правдой к судейским посылать. Только вот заноза: собралась с ним ехать жена его, Катерина, а надобно вам заметить, что Катерина та с рожденья видеть не могла. В долгой дороге от слепой-то, какая помощь? Одни хлопоты! Да вот вцепилась она в мужнин рукав и ни в какую: без меня, мол, не поедешь. «На что ты мне там? — удивляется Тимофей. — Судейские дела всегда мужики решают, от баб только шум один да смущенье». — «Я хоть и слепошарая, а порой замечаю то, чего зрячие не видят. Недаром меня в детстве «ведьмою» величали».