Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники
Шрифт:
«Катюшка! — кричал младший из приёмышей. — А откуда ты всё знаешь? Ты что всё это сама видела?». — «Ага! — смеялась Катюшка, — сама видела!». — «Врёшь! Ты же слепая. Как ты видеть можешь?». — «Я всё вижу! — Катюшка делала страшное лицо и подвывала. — Потому что я — ведьма!»
Ребятня с визгом разбегалась, а старший Тимка хохотал до упаду. Потом брал Тимка Катюшку за руку и вёл её к берегу. «А правда ли, что Рыба твоя в нашем озере хоронится?», — спрашивал он. «А куда ж ей деться? Тут она». — улыбалась Катюшка и протягивала руку в сторону воды, будто бы видела, как на дне среди тины прячет каменное тело великое диво таватуйское.
Дополнительные
Сказание о самотрясе
Рассказывают, что слово «самотряс» впервые широко прозвучало в 1903 году на заседании Санкт-Петербургского «Общества любителей рыбной ловли», правда, никаких протоколов о том не сохранилось, лишь крошечная заметка в «Альманахе рыболова» да домыслы историографов. Один из выступавших по фамилии Лукодьянов в отчете о своей поездке по уральским озёрам упомянул о «самотрясе» — самобытной рыболовецкой снасти, якобы изобретённой в небольшой кержацкой деревушке. В ответ на любопытство со стороны членов Общества он предъявил увесистую медную блесну формой напоминавшую кривоизогнутое веретёнце. Самым любопытным в ней было то, что заканчивалась она не крючком, как положено, а прямым острым шипом. Докладчик отметил, что при пользовании самотрясом «изрядная сноровка требуется», проиллюстрировав свои слова странными жестами, «кои вызвали смех и оживление среди членов Общества».
Ныне таватуйцы редко пользуют самотряс, но всегда с гордостью напоминают приезжим, что это местное изобретение. Только вот при этом всегда забывают уточнить, что вовсе не кержацкие рыболовы придумали самотряс, а унхи. Это подтверждает и сама конструкция снасти — шип можно было сделать из любой острой рыбьей кости в отличие от крючков, которые ковать унхи так и не научились. Скептик может ухмыльнуться: а откуда ж тогда у дикарей медь взялась, чтобы выплавить тело блесны? Ответ простой: унхи брали медь у поселенцев в обмен на рыбу и мех.
Как только после первых морозов озеро вставало под лёд, с калиновского берега в сторону скита шло посольство унхов, как правило, три-четыре мужчины разряженных в мех и чешую, а с ними сани, гружённые шкурами, свежей рыбой и сушёными ягодами, которые по новому снегу толкали две унхские женщины. Унхи знали, что у поселенцев, которые всё лето успешно обеспечивали себя рыбой, с началом зимы начинались голодные времена — никак у них не выходило наладить подлёдный лов. Сами же унхи в этом деле ох мастера были! На то и снасть у них была особая, а секрет снасти той они старательно прятали от любопытных.
Хоть и не любили поселенцы унхов, а куда денешься — голод не тётка. Брали они и рыбу, и шкуры, а взамен отдавали дикарям оружие, инструменты, нитки да тряпки. Но особой статьёй обмена были медные слитки, которые нарочно для этого припасали к зиме таватуйские заводчане.
«Почему это дикарь может подо льдом рыбу словить, а я не могу?!», — хмурился кабаковский Фома, который стоя поодаль следил за обменом. Надобно сказать, что Фома тот была лихим парнишкой, несмотря на невеликий возраст и кличку «Агнец», которую он получил за свои золотые кудри, рыбу ловил не хуже опытных рыбаков. Издавна мечтал он выведать секрет унховской снасти. Не раз и не два он подкрадывался к сидящим на льду дикарям, чтобы подглядеть, как они рыбу удят. Да разве близко подойдёшь, когда
«Укон! Укон ха!», — сердито кричали унхи, заметив Фому, и размахивали руками. «Уходи, мол, отсюда, соглядатай!».
Но не тот был человек Фома Кабаков, чтобы мечту свою бросить. Вот и нынче, нарочно сделал крюк по берегу, чтобы вокруг лунок унховских не наследить. Укрылся за мысочком, поросшим кустами так близко от ловца, что кажется десть шагов — и схватишь заветную снасть. Так тихо Фома подкрался, что унх не заметил его и увлечённо таскал из лунки одну рыбину за другой, да и рыбины-то были как на подбор: в локоть, а то и крупнее.
Но самое удивительное в этом было то, как унх снастью своею орудовал. Леса, что в лунку уходила, была у него через ухо перекинута. «Чтобы поклёв лучше чуять!», — догадался Фома. В каждой руке унх держал по короткой палке, которыми время от времени подёргивал лесу. В момент поклёвки он начинал подтягивать лесу, ловко перекидывая её с одной палки на другую, словно танцевал дикарский танец. А когда приходила пора подсекать, он вскакивал на ноги и резко вскидывал руки вверх. В этот миг из лунки, словно сама собой, вылетала рыбина, соскакивала с блесны и шлёпалась поодаль. А унх тем временем уже сидел и новую рыбу подманивал.
«Чудны дела твои, Господи!», — восхищённо шептал Фома, и тихонько шевелил руками, стараясь запомнить движения рыбака.
Вдруг что-то за спиной у него хрустнуло. Оглянулся Фома, и видит: наледь, что покрывала мысок, за которым он хоронился, треснула, а из-под наледи той огромный жёлтый глаз на него торчит. Ушло у Фомы сердце в пятки от такого ужаса, сел он в снег, крестится да охает. А в голове у него вдруг кто-то говорит: «Почему ты, Фома Кабаков, воровство задумал? Разве положено у людей чужое брать и себе присваивать?». — «Да я ж не от жадности! — оправдывается Фома перед голосом. — От голода я. Вона, четыре сеструхи у меня мал-мала меньше, мамка на сносях. Как мы с батей не стараемся, а больше трёх чебаков зараз поймать не выходит. Вот я и хотел посмотреть…».
Голос помолчал, словно думал, что Фоме ответить, а потом и молвит: «Хорошо, Фома. Я помогу тебе раздобыть снасть заветную, и рыбы ты на неё вдоволь наловишь. Только вот что: должен ты мне поклясться, что никому не скажешь, откуда она у тебя. И про разговор наш молчи. А коль проговоришься, то в наказание не одной рыбы до конца своих дней не выловишь. Понял?».
Кивает Фома перепуганный, а в голове у него одна мысль — живым бы до дому добраться.
«Встань за дерево и смотри, — учит его голос. — Как унх побежит от лунки, так ты хватай снасть и уходи. Да не забывай уговор наш!».
Отошёл Фома на берег, спрятался за сосну и смотрит. Громко треснул лёд вокруг мыска, колыхнулись кусты да деревья. Оглянулся унх-рыболов, залопотал что-то по-своему, снасти побросал и дал дёру. И вовремя. Потому что мысок тот оказался рыбою огромной каменною. Ударила Рыба хвостом и под воду ушла. Охнул Фома, руки-ноги трясутся, едва не забыл, зачем на берег калиновский пришёл. Подбежал он к лунке, сгрёб в охапку снасть вожделенную и рванул до дому.
Всю ночь Фома не спал — не шла у него из головы каменная Рыба. Он и раньше про неё слыхивал, только думал, что это выдумка для ребячьей потехи. А вона как всё повернулось: хранительница озера ему во всей красе своей показалась, да ещё и в деле помощь оказала. Чудеса!