Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники
Шрифт:
Катюшка та с малолетства глазами пуста была. Ей что ночь, что день — без разницы. Даже лица матери своей от других отличить не смогла бы. Зато чутьё у Катюшки был не в пример прочим: тёмною ночью она могла пройти сквозь лес пни разу ветки не задеть. А больше всего она любила на берегу сидеть, камушки перебирать да в воду кидать. Знал это дядька Егор Фёдоров, Панкратия внук, который Катюшку жалел и всячески приважал. Однажды подарил он ей кисет с камушками, да наказал ей беречь его, потому как это память, что от деда Панкратия досталась, которого таватуйцы как святого почитали.
Везде с собой Катюшка тот кисет носила, помнила Егоровы слова. Как прогонят её ребята, так шла она вправо по берегу до тех пор пока ни
Однажды почуяла она, что будто кто-то большой подошёл к ней с озера совсем близко. Дыханье незнакомое кто другой мог бы с ветром спутать, только не Катюшка, которой сызмальства уши глаза заменили. «Здравствуй, кто бы ты ни был! — сказала Катюшка. — Если не обидишь ты девушку убогую, то и я тебе ничего дурного не сделаю». «Здравствуй, девушка. Не жди зла от меня, а жди помощи, — ответил ей глубокий голос, такой, словно само озеро говорило. — Камни, что ты в руках держишь — не простые, они были в давние времена Панкратию Фёдорову даны, чтобы он моей помощью пользоваться смог, когда в том нужда была. Пока эти камни у тебя, я тебе служить буду. Скажи мне, в чём твоя нужда?»
Улыбнулась Катюшка, потому что ей вдруг спокойно на сердце сделалось. «Хочу я того, в чём Господь мне отказал. — Вздохнула она. — Хочу увидеть Таватуй-озеро, берега его, завод Верх-Нейвинский, хочу увидеть птиц и рыб, хочу увидеть лицо матушки любимой… Только никто таких хотений выполнить не в силах, потому как вместо глаз у меня камни». Сказала она так и заплакала.
«Зря ты Господа коришь, зря отчаянию отдаёшься, потому как не глазами, а сердцем человек зрит. Слепы те, у кого глаза на месте, а вместо сердца — камень, а твоему сердцу доброму весь мир открыт. Иди ко мне — и ты сама всё увидишь».
Пошла на голос Катюшка и удивилась: думала она, что в озеро зайдёт, а пришлось в гору лезть. А гора та будто живая была — камни да деревья шевелятся, карабкаться ей помогают.
«А теперь клади свою руку сюда», — сказал голос.
Послушалась Катюшка и почувствовала под пальцами большой влажный шар, будто обняла она чей-то глаз огромный. И тотчас же свет ударил ей в лицо, и увидела она то, чего отродясь видеть не могла: и широкий водный простор, и горы, поросшие лесом, и посёлок кержацкий. Видела она ребятишек, столпившихся на берегу, видела каждый домик в посёлке том, мужчин и женщин, которых она узнавала по голосам. Она разглядывала их мозолистые руки, загорелые лица и светлые глаза. И от того что она могла их видеть, она любила их ещё сильней. Вот и дом её. Увидела она усталую женщину, что уснула, склонив голову на рукоделие. И не было в этом прекрасном мире никого, кто сравнился бы красотой с той женщиной.
«Матушка, я так люблю тебя!», — крикнула Катюшка. Женщина вздрогнула и огляделась вокруг, но никого не увидела. А взор катюшкин уже был обращён в сторону Нейвы, туда, где под крики управляющего измученные рабочие рыли прорезы и поднимали стены чугуноплавильной печки. Там среди усталых лиц она увидела отца своего, услышала его тяжёлый кашель и сиплое дыхание.
«Батюшка! — крикнула она. — Бросай работу и ступай домой! Хватит уже в Таватуе вдов и сирот!». Огляделся по сторонам Иван Фролов, подумал-подумал, бросил лопату и зашагал в сторону дома. А Катюшка тем временем вместе с чайками облетела озеро и нырнула в глубину, туда, где большие и малые рыбы стаями водили хороводы. Засмеялась Катюшка, оттого что всё это было куда прекрасней, чем она себе представляла. «Я вижу всё!», — кричала она, поднимаясь из глубин озера на поверхность. Вынырнув, она увидела остров, похожий на огромную рыбину с каменной чешуёй, а на боку той рыбины увидела девушку, которая обнимала огромный белёсый рыбий глаз. Заглянула она в глаза
«Видишь, — сказала Гора-Рыба, — Для доброго сердца нет преград». — «Как же мне быть-то теперь? — заплакала Катюшка. — Слепой без надежды было легче, чем единожды зрячей!». — «Не горюй, девушка. Я ведь тоже наполовину слепая, а не плачу. До полной луны всё изменится и навсегда станет другим. В смутные времена случается такое, во что даже чародеям поверить трудно. Верь и надейся. А самое главное — береги камни Панкратьевы. Они тебе ещё последнюю службу сослужат!».
В этот момент почуяла Катюшка, что снова перед ней открытое озеро, а чудесной рыбины и следа нет. Пустилась она в обратный путь по берегу в сторону скита. Заслышала голоса ребятни, что над «заводом» своим заспорили: вот-вот подерутся. Подошла Катюшка, отодвинула парней и наощупь поправила в заводе то, что видела сверху, когда над миром летала. Замолчали все, потому что вода вдруг правильно пошла, даже колёса завертелись.
«Слепая ведьма!», — ахнула Дашка Егорова.
С того дня прозвище за Катюшку зацепилось. И мать, и отец её, что от работ заводских отказался, сильно переживали, а сама она лишь терпеливо улыбалась. Потому что теперь она знала, что не все зрячие видят мир таким, каков он на самом деле.
Сказание о таватуйских ходоках и управляющем Евлампии Севостьянове
Беда беде рознь. Одна беда — что туча, сразу всем видна, а другая невидимо крадётся. Пора бы бежать от неё, да всё вокруг о беде молчит, словно и нету её. «Может и не беда это, а коли беда, так не моя», — уговаривает себя человек. Но беде нет дела до сомнений человечьих — идёт себе. Потому никто из береговых Прохора Вяткина и слушать не захотел, когда тот им про грядущее затопление поведал.
«Не бывает так, чтобы дома живых людей на дно пускали!», — возмущались углежоги. «Бывает-не бывает — пустой разговор, — увещевал староста. — Третьего дня уж плотину закончили, значит скоро пустят. Собирайте пожитки и перебирайтесь на гору, да поживей. Скитники потеснятся, вас к себе примут, пока дома новые не отстроим». — «Ну уж нет! — возмущалась старуха Орлова, та самая, которую за глаза «каменной вдовою» звали. — Уж лучше под воду пойду, чем брошу дом свой! Здесь и дети мои с внуками выросли, и скотина, и огород — вся нелёгкая жизнь моя здесь! Зачем я тогда жила да мучалась?».
Долго кричали на берегу, наконец договорились до того, чтобы заслать ходоков к управляющему Севостьянову — пусть скажет он в глаза, как быть людям? Ещё решили про это самому Прокофию Демидову письмо написать. Среди поселян грамотных не нашлось, зато у Чернышовых обнаружился знакомый невьянский студент, который мог такое письмо составить.
Не дожидаясь вечера, отправили Игната Чернышова на подводе в Невьянск, а ходоки, староста Прохор Вяткин, Сергей Егоров да старуха Орлова, на вёслах вниз по Нейве на разговор к управляющему Евлампию Севостьянову двинулись. Первый раз они рядом с заводской стройкой очутились, поэтому язык проглотили от удивления, когда лодка носом упёрлась в высоченную стену, что над рекой поднялась. Это и была та самая злосчастная плотина верх-нейвинская.
«Эй, вы, там! Разворачивайте своё корыто и гребите отсюда, пока вас заслонкой не прихлопнуло!», — услышали ходоки грозный окрик с верхотуры.
«Хорошо, что нам не пришлось долго искать тебя, Евлампий Степаныч! — закричал в ответ Прохор Вяткин. — Мы пришли к тебе с поклоном от береговых жителей Таватуя, чтобы спросить: что делать нам, когда ты плотину запрёшь и вода в рост пойдёт? Предупредит ли нас кто загодя? Даст ли кто нам взамен потопленным хозяйствам нашим деньги али помощь какую?».