Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники
Шрифт:
Слез Тришка с дерева, а унх протягивает ему хвост волчий и говорит, рта не открывая: «Если ты будешь с собой этот хвост носить, то волки тебя за версту обходить будут и стадо твоё больше не тронут. А про то, что меня видел, ты своим людям лучше не рассказывай». Взял Тришка хвост и спрашивает, мол, кто ты таков, дядька? «Зовут меня Уйго, а кличут Рыбьим сыном», — отвечает унх. Тут разглядел Тришка, что не одежда это вовсе расшитая, а прямо на груди чешуя у унха того растёт.
«Это не той ли рыбы каменной сын, про которую слухи ходят?», — спрашивает Тришка, а сам крестится на всякий случай. «Может и той, да только не твоего это ума дело. — слышит он в ответ. — Помог бы лучше
Вернулись пастухи со стадом в скит и рассказали, как рыжий бык волчьего вожака на рога поймал. Пошли скитники наутро поглядеть на убитого зверя, а на месте том только камень нашли. Камень как камень, только на волка бесхвостого похож. Он и по сей день там лежит. Бывало, наткнётся на него случайный грибник, подивится и дальше пойдёт.
А рыжий бык стал героем, даже кличка к нему приклеилась — Волкодав. Гору же ту стали звать Бычихой. Каждое утро пастухи по-прежнему гоняли туда стадо, только волков на Бычихе больше никто не встречал. Кто говорит, что смерть одноглазого вожака их напугала, кто говорит, что они рыжего быка страшиться стали. Только с того дня Тришка-то Кабаков с волчьим хвостом никогда не расставался. Про унха того никому не говорил. Молчал до поры до времени, а потом всё-таки рассказал, но про это дальше будет.
Сказание об убиении старцев
Немало лет прошло с той поры, как первые староверы у Таватуя-озера поселились. Уж не землянки, а срубы добрые стояли на месте панкратьева-то скита. Община староверская и числом и достатком тогда укрепилась. Многие уголь жгли для Невьянска и Екатеринбурга. Скотина на лугах траву жевала. А вот птицу, в отличие от других уральских сёл, не разводили. Считали староверы так: зверь-птица, что на когтистой лапе стоит — нечистые и в еду непригодные. Поезжайте в Таватуй, сами услышите — здесь и теперь тишину по утрам петухи не будят.
Вовсе стал Панкратий стар, а ума-разуму не потерял. Уважали его и скитники, и береговые первоселенцы. Ежели какой вопрос — прежде к нему бежали, а уж потом своим умом думали. По наказу Панкратия жили поморы скромно, тихо, чтобы излишнего интересу к себе со стороны заводского управления не вызывать. Ежели начальство какое до Таватуя добиралось, то никто из панкратьевских носу на берег не казал, будто бы и не было за Большим Камнем скита никакого. Тихо-то тихо, пока не вышло лихо…
Как-то под вечер пропал старый Фёдор Силантьевич Орлов. Пошли его сыновья искать, да нашли на опушке мёртвого. Вся борода седая в кровище, а под бородой кость рыбья воткнута. Такого злодейства таватуйские берега ещё не знали. Столпились скитники вокруг тела, слёзы в горле застряли, слова никто сказать не может. Кому ж это безобидный старец поперёк стал, что его словно скотину забили? Сходом решили про это молчать, в завод не докладывать, а дознание самим учинить. Панкратий самолично каждого таватуйца допросил, а толку мало. Никто ничего странного в тот вечер не заметил. И вроде не врёт никто.
Одна лишь кость рыбья на убивца указует. А костями такими калиновские унхи пользовались, это каждый таватуйский знал. Горячие головы под началом орловских-то сыновей решили на тот берег немедля плыть, чтобы с унхами разобраться.
Васька-то Орлов словно в воду глядел — новое утро кровавым выдалось. Прямо на задворках скита старец Иван Пономарёв упал. Тут его и нашли. Похоже было, что выпил дед лишку, да лёг проспаться. Но вот заковыка: кержаки хмельного-то не знали, устав у них строгий был. Перевернули его на спину, а из горла кость знакомая торчит. Вера Ивановна, дочь старикова, по земле руками шарит, словно кровь отцову с земли собрать хочет, причитает как безумная, а рядом внуки стоят, мал мала меньше, и ревут в голос.
Горе настало в скиту.
В тот день молились дружно. По указу Панкратия все сидели по домам, так, чтобы никто без призору не остался. Особо было наказано про стариков — ни под каким предлогом их за порог не пущать. Только старым, что малым — наказы не писаны. Антип-то Седой восьми десятков от роду, тот самый из береговых первоселенцев, сговорил пастуха Митрофанку Зелютина на убивца охоту начать. «Я впереди пойду, вроде как живец на рыбалке, — объяснял Антип. — А ты укромно будешь за мной следить. Как заметишь чужака, так начинай из своего пугача палить. Гони его проклятого в сторону скита, там его и повяжут». А Митрофанка, даром что на голову Антипа перерос, а ума в той голове не накопил — поддался на дедовы уговоры.
Вот пошли они вдоль берегу: Антип впереди, а Митрофанка в отдалении за деревьями хоронится. Старался он как можно тише ступать, чтобы себя не выдать, а вышло плохо — подвернулась нога на камнях. Присел Митрофанка, зубы от боли стиснул, крикнуть не может, чтобы себя не выдать. Не знал этого старец и шёл себе дальше, а уж за ним будто тень бесшумная пристроилась. Как дошёл он до малого мыса, так тень та ему на спину бросилась и наземь повалила. Пытается старик крикнуть, а пальцы злодея словно хомутом ему голо стянули.
«Скажи, старик, не ты ли каменную рыбу к себе привадил?», — шипит злодей. Антип мотает головой, мол, нет, не я это. «Все вы так говорите. Пока не дознаю, кто из старцев ваших рыбу вызывать умеет, буду убивать вас. А ну говори, старый пень!». Молчит Антип. Разозлился убивец, потащил старика к воде и стал бородой в озеро макать, так что тот едва не захлебнулся. «Панкратий это…», — хрипит Антип. «Панкратий, говоришь? — торжествует злодей, — Ну, спасибо тебе, старик! Уважил! Вот тебе за подсказку твою подарок от меня». И с этими словами воткнул он острую кость Антипу в горло.
Опрокинулся на спину старец и глянул в лицо злодею. Глядит и глазам не верит: злодей-то — сын его пропащий, Пётр. Только изменился Пётр сильно, усох лицом, волос седой стал, кожа бледная, а глаза белёсые, словно рыбьи глаза-то сделались. Течёт красная кровь в Таватуй-озеро, а с ней вместе и жизнь антипова утекает. «Прощаю тебя…», — хрипит Антип. Ухмыльнулся Пётр: «Мне твоё прощение без надобности, старик». Плюнул ему в лицо да исчез среди сосен.
Тут-то наконец Митрофанка до берега доковылял. Как увидел Антипа в крови так закричал, стал из пугача в небо палить. Сбежался народ, бабы вой подняли. «Тише!»-прикрикнул на них Панкратий, потому что увидел, что жив ещё Антип. А тот успел только прохрипеть: «Прости меня… Пётр это…» А потом душу отпустил. Показалось скитникам, что Антип перед кончиной прощенья у сына пропащего просил, а никто в толк не взял, что это он имя убивца назвать успел.