Сказания о недосказанном Том II
Шрифт:
Последний остров, последняя надежда. А может быть и первая…
Он решил, как всегда, перед сном, почитать любимые молитвы, за детей и за себя. Одигитрию, потом Спиридона Тримифутского… – молитва перед путешествием, сыночку, любителю шустро гонять машину. Он мог смело по обочине объехать чужую жуткую аварию с гаишниками, трупами, кровью, и, и снова гнать запредельно вперёд…
Почитать, что бы подумал, поумнеел, поубавил скорость.
А затем почитал мантры – утверждения, – спать будет прекрасно, клеточки мои работают хорошо сегодня, завтра и, и всегда, регенерация всех органов и членов, у него, жены, детей и внуков.
Проснусь
Мать земля, прими моё благодарение, славословие и, и молитву, за то, что Ты, наш Господь, растите хлеб насущный и продукты.
Пошли мне стол богатый и стул не жидкий, как, ну, как у зайчика, такой, орешками…
Дед положил кулак под голову, и улетел к Морфею.
Спал действительно сном младенца, богатырским сном. Ночью только один раз вставал и смотрел в окно. Луна. Светло. Снег.
И для души и профилактики всех ненужных диагнозов, глотнул три глотка Изабеллы. И снова пошёл к Богу сна. Сказочному, конечно – Морфею.
Рассвет наступил раньше, чем показывали часы. Ах!
Ах, красотищаа.
Белоо…
И, ни свет ни заря, рванул в горы.
Снег, конечно, не хрустел, а только печатались следы. Ботинки, огромного размера – сорок пять, которые сынок по каким-то признакам признал их непригодными, для крутой жизни в таком городе. То ли в университете профессура Питерская привередливая и не поставит отлично, не за его блестящие знания, суждения в юриспруденции. В нашем обществе за, …и, за такие молодецкие, огромные ботинки – лыжи, – снегоступы. А, может, хотел отцу подарить. Они, мокроступы, болтались, на его, отца ноге – 42 размера, как хвост волка, когда он пел радостную песенку – ловись рыбка большая и маленькая, в проруби.
И вот дед, отец, художник, международник, высшей квалификации, присвоенной ещё до появления катаклизмочек, шёл и швырял ноги в растопырку, но, что бы они не оставили своего хозяина босиком на снегу, осваивал новую походку – иноходца – коня!
Шагал по полям, горам, полянам – шагал размашисто. Но спокойно, предварительно уложив в свои скороснегоходы, – прыгоходы, по три стельки в каждый ботинок, – мокроступы, очень похожие, неет, совсем не похожие, …в которых французы трусцой убегали, из Москвы.
Ходил он в них, как иноходец – конь – иноходец, есть такие, они не уроды, но и в кавалерию их товарищ Будённый не брал.
Но деду, прыть скаковой кобылы – лошади, была не нужна, хотя ходил он теперь весьма странно, почти как туристы, которые идут в жару, в полдень на нашу скалу – Утюг, а рюкзак – спальник, пища, запас воды, и другого питания, хотя там и вода есть, и не так уж и холодно, ночевать летом на скалах. Тем более они идут попарно, он – она, он – оно. Так теплее получается. Мораль? Да какая тут мораль! Это называется гражданский брак, надолго, на всю жизнь – на целый сезон, на целый месяц, краше её не было. Вот уж, сколько дней, но деду их наука, такаая, не нужна. Он уже давно и один раз. Поэтому походка его не смущала. Ни его самого и конечно туристов, которых к зиме заметно поубавилось.
А потому он шёл – скакал просто; левая рука и нога вперёд, потом правая нога вперёд, наука не сложная, но требует навыка, а эти красавицы – писатые, ой, нет, писаные, бабка и прабабка, зубки показывают, хохочут, та, что постарше, с курским – брянским акцентом, как настоящие москали.
– Чавой та ты, дурашёк ходишь, в энтих шкрёббалах?!
–
Он даже, когда только проснулся, понял, что сработали и молитвы и мантры – утверждения, но что бы вот таак, резко, такого раньше с ним не случалось. Было чему удивляться.
… И.
И, главное течение, дуновение тёплого ветерка от дяди Гольфстрима – сынок сообщал, приедут летом, домой…
Совсем.
Письмо.
Он забыл…
– Забыыл.
А туут!
Ещё утром хотелось написать ребятам для поднятия духа, что денёк сегодня сказка – всё бело.
… Снег похож на пух лебединый, ты не ощущаешь землю, а летишь над ней, и не видишь её, вокруг белое и пушистое, летящее. Леса нет, скал, гор тоже нет. Только вершины скал *Утюга,* и *Семи братьев*– каменный тюльпан, с семью лепестками, только он и виден. Но тоже плывёт. То ли в облаках, то ли призрак. Огромного размера. Это тот же летучий Голландец. И вдруг, над *Семью братьями* проглянуло синее небо.
Да! Крым, это всё – таки Крым.
Увидел радугу на Сухом озере, которая начиналась почти у самых его ног.
Так это было близко. Какое это чудо…
Потом чуть позже…видел и радовался слепому дождю…
… Зимой…
И, совсем уж сказка – среди ясного белого, южного дня, дождь слепой испарился… и…
Полетели одуванчики – огромные снежинки…
Слепой дождь…
Слепой снег…
Вот он, Гольфстрим…
Гольфстрим, для Души и тела.
… После северной питерской, промозглой хляби.
И, тот, Питер, подарили питерские мудрецы, юристы, – знания университета, которые радовали и нашего президента.
Прилетят на крыльях Ангелов, – две внучки, и мама, настоящие красавицы.
И
П Р И Е Д И Т
С Ы Н.
Кавказ
Кавказ надо мною, повис в вышине… а над головой, кап, кап водичка, ну которая не камень долбит а голову приговорённого.
Ой, мама, я больше не буду. Но там не было мамы, судьи. Такая казнь была у диких тогда племён. раньше, конечно. А у меня сейчас – сын грозится Кавказом. Уеду и всё. На четыре дня. На новый год.
Жили – были, мы не у самого синего моря, уже дедушка и бабушка. Проживали на самой Подгорной улице, под горой,– огромной скалы, которая вот уже не одну сотню лет висит и – ничего, пока не упала. Там тоже вода капает со скалы, а внизу под скалой ключик, родничёк журчит и поёт. И ничего никого, не достаёт, радует, кто добрался до такого красивого места. А что у неё, горы скалы этой на уме…
А?
Два километра от нашей скалы село Садовое, там тоже висела, стояла скала, ну, кусочек правда. И, и что ему в голову взбрело этому кусочку, взял, не думал, не гадал, а деда с бабкой наказал… сначала, правда, чтото там у него внутри хрустнуло, треснуло, и, и, покатился вниз.