Сказания о недосказанном
Шрифт:
…А геройство Витьки, его братика и, конечно, мамы, было.
Степь да степь кругом, пели мы иногда и такие песни.
А тут, в этом, почти райском месте, не было леса, мы не видели и не ведали, а что такое дрова, в кино, показывали, иногда наши, деревенские, вздыхали, вот бы такое. Уголь, тоже видели в кино. Но если Робинзон сумел выжить и, даже развёл мелкий рогатый скот, как говорил и величал наш грамотный батя, зоотехник. Вот и наши счастливые жители, топили, грелись и готовили пищу Богов – мамалыгу, борщ и многое другое, почти деликатесы. А заготавливали топливо, мы, пацаны.
… Ходили на «тырло», это там, на поле, отдыхали, обеденный перерыв, коровкам и пастуху, а у коров, дневная дойка, и текли молочные реки. Перепадало и нам, все люди держали этих кормилиц.
Я и сейчас, по прошествии череды годков, снимаю шапку и говорю спасибо, за спасение, и выручку этой семье.
Но, на лаврах нам нечего было возлежать и греться, надо прибыть домой, чтоб мать не успела сходить в центр деревни, где был магазин и центр деревенской, и мировой информации и, тогдаа. Трудно даже представить, что было бы тогда.
Всё бы ничего. Ботинок. Где Тольке, моему почти брату, добыть этот ботинок, да ещё и левый. Правый мы нашли в их большой корзине в сарае. Но он был велик и без каблука, но самое главное, он просил жрать, это по нашему, рот разинул, если его умудрится кто-нибудь одеть – пальцы видны. Подошва давно отделилась от носка ботинка и не один наш умелец реставратор, который потом спустя годы, спасал потревоженную, вандалом психом, Грозного, которого Репин выдал человечеству… Тоже реставратор. Но это было потом, спустя годы. А сейчас не смог уже его вернуть к нормальной полнокровной жизни. Но, одна была неоценимая, радость, – такой не совсем модной обуви – можно стричь ногти, не снимая ботинок.
Мама моя сразу увидит подвох и страшно подумать как она этим ботинком хоть и без каблука, но с железными подковками будет долбить по нашим макушкам и приговаривать, как и случилось потом, когда мы пришли домой. Вот и её речь, которая записалась в моей памяти и ношу эту радость вот уже целых шестьдесят пять лет, пять месяцев и тринадцать дней.
Она плакала и рыдала, попутно не забывала охаживать нас своей качалкой, правда только помахивала, но всё равно было страшно…которой раскатывала, обычно тесто на лапшу и пышки. Вот её дословная песня:
– Ты, гад, сдохнешь и закопают, тебя на этом скотомогильнике, где зарывали павших животных, а, кладбище для людей было на центральной усадьбе. А за этого, гада, ползучего, меня посадят и парт билет не поможет… Заберут партбилет.
Слёзы, такие горючие, каких я не видел даже в тот день, когда мама получила извещение о том, что наш отец пропал без вести. Здесь. Дома. В Крыму. В партизанском отряде, командир Соловей. Тогда была надежда, что он потерялся в партизанских лесах. Зуйских лесах, найдётся. Такое случалось, к радости родных и близких. А тут, сейчас. Это труднее и безысходнее. Безнадёжное.
Дело с Толиком было очень трудным. Он нам достался в подарок. Райком подарил нашему колхозу, безвозмездно, на две деревни, пятнадцать детдомовских пацанов. На воспитание, сказали, будут помогать и как гонорар, подарок, дарили на одного гаврика, мешок кукурузы, не шелушёной, кочерыжки.
Кашка, кукурузная?
… Дралки, мельнички, были почти у всех, молоть кукурузу, делать нечего вечерами, керосин, жалко, доорого, лампы – гильзы, от
А распределяли, дарили, этих самородков, просто, где двое детей там и третий не помешает. Прокормят.
Собрание и правление проголосовали «единогласно». Тогда всегда было так. Воронок, чёрный уже не порхал тёмным, махаоном, но возражавших и против, никогда не было. Времена. Не райские.
С нами ещё и проще было.
Брат мой, тоже Толик, учился в ремесленном, на всём готовеньком, как тогда говорили, и одевают там и три раза кормят, специальность государство даёт. Это на заседании правления уже знали. Так Толик и жил у нас. А вот теперь. Что будет?! Ледяная вода. И, леденящая душу тоска. Ожидание такого…
И сидели мы с приблудным Толиком, как его и других, детдомовских теперь величали наши деревенские. Но никто не знал его, фамилию, и когда мы, дома, спросили почему такая фамилия у него,– Беганенко.
Ну, то, что украинская понятно, у него иногда, да и у нас тоже говорили часто на украинском, певучем наречии, так тогда говорили, но и песни часто пели украинские, когда собирались соседи побеседовать в воскресенье, да и часто на работу шли с песнями.
Но вот Беганенко, смешно как то. И тогда он как то в хорошем был настроении рассказал нам дома, нет, не у Витьки, что так его окрестили и присвоили такое потому, что он часто убегал из очередного дет дома. Больше трёх месяцев, говорил, не мог там находиться, а свою фамилию и как попал в детский дом он и не помнит.
И вот свобода. Удирал обычно и быстро стыковался с карманниками, те всегда видели в нём способности – шустрый был, головой вертел как иголка в Зингере, такая машинка была швейная знаменитая. Немецкая трофейная, говорят даже, что у неё какая – то деталь была из золота вот дела. А с карманниками он проходил практику, и учёба была успешной, ну ненадолго. Ловили их часто сиротских, но в шайке или стайки как тогда говорили, бродили часто, не прятались, иногда бравировали своей свободой. Не надо учиться в школе, или ещё чего – работать. И милиция была всегда готова. Там, конечно дубасили их дерзких и нахальных.
Они, плакались часто притворно, гундосили обещали говорили.
– Во, зуб даю и голову на отсечение, больше не буду воровать. И молниеносно, показывали на себе как они почти вырывают зуб, и ладонью машут резко рукой по горлу, для большей убедительности… Мы бедные несчастные, мы сироты. Ну, потом их отправляли в детские дома, предупреждая, воспитателей. что все они карманники и воры.
Так вот наш Толик. Почти святая душа. Потом удрал и от нас с ещё одним приблудным, за что потом в правлении колхоза был нагоняй,– плохо с ними обращались. Так он потом доказал свою никчёмность – прислал нам письмо, конечно без обратного адреса. И всего несколько слов написал в этом письме,– шумел камыш, деревья гнулись и сто копеек улыбнулись. Это нам пришлось платить целый рубль,– письмо было доплатное, как было у военных, ну треугольник, как солдатское, и нет марки, почтальон стребовал целый рубль, так было заведено. Это, тогда можно было купить целую буханку хлеба, магазинного, которого мы не покупали, пекли пышки, а у кого были русские печи, они сами пекли круглые красивые, душистые прямо праздничный каравай. Магазинный был для нас почти чудом. А рубль тогда стоил очень дорого, тем более в колхозе денег не получали,– трудодни и никаких рублей. Получали вместо денег за эти трудодни зерном. Потом несли или везли на тачках в мельницу, там же в деревне, была и мельница и кузница. А на мельнице жил и работал дед Балусик. Почему его так звали величали мы не знали, и он был немного диковат, одиночка, и был вечно белый и в муке и седой совсем, как дед мороз. Но его уважали. Спец был отменный.