Сказания о недосказанном
Шрифт:
Ну, вот Толик Беганенко отблагодарил нас за тёплый приём и хорошее воспитание, стервец, за то, что нам пришлось с ним жить поживать и добра не наживать, так тогда говорили.
А сейчас…
Сидели у Витьки, который и пригрел и готовил нас в путь – дорогу, до дому до хаты, как тогда говорили.
И, вот.
Самую главную дилемму мы решили.
Ботинок всё-таки подобрали, он, правда, не был и не выглядел парадным, в которых ходят военные, но главное не на одну ногу. И так в наличии у нас оказался нормальный комплект два правых и два левых ботинка, на четыре ноги, да ещё и почистили, надраили солидолом, аж
А время шло. А время летело. Вспомнилось. Пьесу в школе готовили. «Часы бегут и дорого мне время, ты здесь назначила свиданье мне». А нам свидание, ох, какое? Совсем не эта поэзия, теперь, потому, что часы шли.
У Витьки часы тикали, да ещё была и кукушка. Только бы сидеть, радоваться. Но нужно подарить нежные слова его маме, и у неё тоже была рука лёгкая. Пока нам делали волшебные дела, превращали папанинцев в нормальных деточек, его мама, так, на всякий случай, периодически, с небольшим интервалом, угощала обоих своих ребят, ремешком, правда не кожаным, а с противогаза, тряпочные, но, чтоб не повадно было осваивать льдины, и будут теперь, дразнилки, с колоритом ледовых утопленников, или спасателей самих себя… виновных, не виноватых ни в чём, почти ангелочков.
А что-то, ждёт нас?…
*
Дома, как ни странно, не было ни мамы, ни отчима. Это нас и не очень обрадовало, значит, они в центре, а таам, ну, такого наплетут, такого. Хотя хуже, чем было, и не придумать, даже Менхаузен такого не придумал бы, не один трепач такого не сочинит.
Мы готовились. Ботинки поставили в коридоре, там темно. И сели за стол, разложили книжки и тетрадки. Придёт, увидит, сидят, учат уроки. Брехняя. Такого у нас не было, чтоб в воскресенье, да за уроки. Неет. Но это единственное, что мы смогли тогда придумать. Шли томительные минуты. И вот оно… горох или пшено. Это средневековая экзекуция,– провинившихся, ставили на колени и, чтоб не заснули от безделия, под коленями были не подушечки,– амортизаторы, а, пшено, или ещё круче горох. Ух, и острые ощущения. Но эта мера наказания уже не применялась, подросли кандидаты.
И.
И вот оно, встреча, но не на Эльбе, дружеских войск…
… Мама почти бежит, за нею катится её подруга, Лемешка, так мама её величала. Они дружили и называли друг друга, сваха. У них была дочь Раичка, а у нас, мы, два пацана. Вот так они и решили, может в шутку, но звали друг друга сваха и всё тут. Так вот этот, далеко не марафонский бег не обещал нам много радости. В руках у мамы уже была ветка, лозинка, видимо для дознания, – стимулятор. Мама почти бежала, а её сваха катилась за ней по пятам.
Так не переживают даже у стоматолога и гинеколога, как мы эти секунды приближающихся, – Титаника и двух айсбергов.
Влетели они как-то обе сразу, застряв в маленькой и низкой двери и, и, радостная песня Раичкиной мамы нам прозвучала как Гимн Советского Союза, который мы всегда слушали, затаив дыхание, в шесть утра и вечером, почти в полночь. Вот эти слова.
– Нина, сваха, кума,– всё самое дорогое, эти слова, чем она могла хоть немного смягчить сердце моей мамы,– та ты не слушай эту сплетницу, она бреше, ничего там такого и не было, от, спроси пацанов. Брось лозинку, дай сюда мне. Свой то чего, а за этого посадят, посааадят.
– Ниночка, ну успокойся. У тебя же сердце.
Ну, давай я тебе накапаю
Это была песня. Это была медовая музыка, которую мы слышали не один раз. Это была песня нашей певуньи Нины Королихи, от которой мы млели всей деревушкой, когда слушали её.
Мама села, почти упала на кровать, которая стояла тут же. Сваха её побрызгала водичкой, прямо изо рта, она вздрогнула и запела. Запела голосом и колоритом, как говорят художники и музыканты, голосом самого Отелло.
– А, где? Где ботинки?
– Вон они стоят. Она с трудом встала, кума сваха её поддерживала, посмотрела на ботинки, потом на нас. Села на кровать, но пока шла и устраивалась на кровати, перетянула несколько раз обоим по спине лозинкой, таак, на всякий случай, чтоб неповадно было, и успокоилась.
Они с большим трудом передвигались, в свою комнатку, где был и зал и спальня и столовая, мамы и отчима. Спина горела огнём, но зная лёгкую руку мамы, я обрадовался, что так легко прошло наше собеседование, как в университете, немного позже, зачёты по диалектическому материализму, и начертательной геометрии.
А спина горела, а спина радовалась, а Душа не пела, но знала, что могло быть и похуже. Отодвинули свои разложенные книжки, тетрадки,– фальшивую декорацию, как в театре. Грызть гранит наук не было никакого смысла. Единственное, что нас волновало – ожидание.
Когда мама уже успокоилась, а может и поверила своей куме – свахе в одном лице и они вместе пошли на выход. Мама резко открыла дверь, где мы уже радостно перебирали прошлое, сидя в тёплой хате, на печи. Но вот мама резко, как команда на подлодке, боевая тревога. ЭКСТРЕННОЕ ПОГРУЖЕНЕИЕ. Мама как хороший фокусник взмахнула рукой и у неё в руке, ох и лёгкая рука, опять материализовалась лозинка, которая автоматически дуплетом пошерстила мой стройный фигур и мускулатур, досталось и Толику, как в зеркале, точно так, только немножко, зацепило тоненькой, но злой лозинкой. И прощальные слова.
– Обдиру ваши спины до самой задницы, попробуйте мне завтра хоть один раз чихнуть или кашлять. Ночью сама услышу. Смотрите мне, убью гадов, мне всё равно за тебя, приблудного, посадят. Я вам покажу, папанинцы несчастные.
Они торжественно удалились, мама провела подругу до самого дома, до самой до хаты, благо он стоял на другой стороне улицы совсем рядом.
… Ночь тиха и светла, ярко светит луна, а вокруг наших, теперь уже не продрогших тел, пока ещё здоровых, не чихающих и без признаков кашля, вокруг наших тел, нет, нет, не золотая луна, тень, тень летающей лозинки – так на всякий случай, чтоб другой раз знали, чтоб не повадно было плавать на этой дурацкой, льдине.
А мы, со своими сторожевыми нервами, в обнимку, пребывали в полудрёме, нам рябило в глазах от лозинки, в лёгкой маминой руке, она эта красавица, пропеллером свистела у наших макушек, которые мы спрятали под одеяло. Ну а мама периодически появлялась в нашей комнатке и скорее для того, чтобы успокоить себя, не – заболели, и не сидеть ей теперь, во цвете лет в этой тюрьме, да ещё и за этого, подкидыша. Она так его, Толика, никогда не называла ругательно, а угроза была реальная. Иногда ночью, она подходила и трогала ладошкой наши лбы. Нет ли температуры, уходила со словами, как прелюдия хорошей, садистской песни, пела.