Сказки народов Европы
Шрифт:
Так все и сделалось, как барин пожелал. Вылез Ишток из бочки, барин вместо него влез. Сел Ишток в карету и укатил, а барин дождался, когда народ из церкви пойдет, и ну кричать во все горло:
— Люди, я передумал! Согласен губернатором быть!
«Будешь, будешь, как среди рыб очутишься!» — ухмыляются люди, но помалкивают; подняли бочку, отнесли на гать и бросили в воду.
Думал честной народ, что Иштоку конец пришел, будет знать, как с чертями водиться. С легким сердцем повернули назад, в деревню. Глядь, навстречу Ишток в карете катит, четверней управляет, кнутом лихо щелкает. Заохали люди, заахали.
— Где ж ты карету такую нашел? — спрашивают.
— Как это
Народ валом за ним повалил, а Ишток вдоль берега катит, карета его в воде отражается, видят люди на дне лошадей, карету, совсем ума лишились от жадности.
— Глядите, глядите, и впрямь там упряжки не хуже! — галдят. — А ну-ка, попытаем счастья!
И попрыгали в реку, все, как один, да еще каждый другого норовил оттолкнуть. Все попрыгали, и звонарь, и пастор, одна пасторша наверху осталась, куда уж ей-то с клюкой! А прочие так ко дну и пошли, на воде только шляпа пастора плавает, поля-то у ней широкие, вот и не утонула. Видит пасторша шляпу мужнину, клюкой ее в воду заталкивает, уговаривает:
— Глубже ныряйте, глубже, муженек дорогой, выбирайте все самое лучшее!
Так и сгинули все, за дармовым добром погнались, ни один не вернулся.
А глупый Ишток деревней той завладел и жил с тех пор горя не зная.
Коль не верите, ступайте проверьте.
Три златорунных барана
Венгерская сказка
В обработке Э. Бенедека. Перевод Е. Малыхиной
63
Стр. 272. …три златорунных барана — бараны с драгоценной золотой шерстью.
Но вот настала зима, надо с овцами в загон возвращаться, да вот беда: плохие в том году уродились травы, нет сена нигде, ни за какие деньги не купишь. Что делать? Пропадут и овцы, и бараны златорунные от бескормицы! «Нет, — думает пастух, — сиднем сидеть да охать — делу не подмога, погоню отару куда глаза глядят, может, и найду места побогаче, прокормлю животных до весны».
Двинулись они в путь. Впереди три барана златорунных бредут, блеют жалобно, ведь два дня уже клочка сена не видели. Долго ли шли, коротко ли, пришли в лес дремучий. А посреди того леса — большая-пребольшая поляна, и по всей поляне стога сена стоят, столько их там было, что не сосчитать.
Ох и обрадовался пастух! «Ну, — говорит себе, — дальше нипочем не пойду, ничьего приказа, даже короля — да хоть Понтия Пилата [64] самого! — не послушаюсь! Чье б сено ни было, здесь останусь». Мигом разбросал пастух вилами ближний стожок — овцы на него так и накинулись, все подобрали, до последней травинки.
Так
На другой день, едва рассвет занялся, выходит на поляну великан, да такой громадный — небо головой задевает! — и говорит пастуху злобно так:
64
Понтий Пилат — римский наместник в Иудее (26–33 гг. н. э.), который, согласно христианской легенде, утвердил смертный приговор Иисусу Христу.
— Как посмел ты, человечье отродье, мое сено своим овцам скормить?!
У бедного парня душа в пятки ушла: долго ли этакому великану человека прикончить? Ногой наступит — сразу и дух вон.
— Не серчайте, сударь, великан дядюшка, заплачу я вам за то сено, что мои овцы съели, — говорит пастух великану.
— Мне твои деньги ни к чему, — отвечает великан. — А ну-ка, быстро тридцать три овцы зарежь да одного барана златорунного. И зажарь их всех поживее, потому как я нынче еще не завтракал.
Что было делать пастуху? Зарезал он, бедная головушка, тридцать три овцы драгоценных да одного барана златорунного. Чуть сердце от горя не разорвалось, когда в барана пришлось нож всадить. Великан вытащил на поляну большущий котел, побросали они в котел гору мяса, развели под котлом огонь, да такой, что в семидесяти окрестных странах костер виден был. Вмиг поспело мясо, великан вынул из-за голенища ложку и — хотите верьте, хотите не верьте — только три раза зачерпнул, а в котле уж ни кусочка малого не осталось! Повернулся великан и, слова не сказавши, ушел, словно его и не было.
«Ну, — думает пастух, — дорого же я заплатил за это сено!» Подумал, подумал: остаться ли? Дальше податься ли? Решил с места не трогаться. Пусть, коль на то пошло, великан и остальных овец сожрет, ему, пастуху, уже все равно.
Разбросал он еще два-три стожка, накормил овец до отвала. На другое утро опять является великан. Кричит пастуху еще издали:
— Скорее, парень, скорее, зарежь тридцать три овечки да одного барана златорунного, я нынче еще не завтракал!
Что делать? Заколол пастух еще тридцать три овцы да одного барана. Великан и в этот раз трижды ложкой зачерпнул, все варево сожрал и подался своей дорогою, сытый, довольный.
Осталось у пастуха тридцать три овечки и один-единственный баран златорунный. Не мог он, бедный, смотреть на них, сердце кровью обливалось. Если и этих великан сожрет, останется он ни с чем, по миру пойдет, сирый и одинокий.
Наступило третье утро — и что же? Опять является великан, кричит еще издали:
— Э-ге-гей, пастух, э-ге-гей! Они еще живы, овцы твои? А ну, быстро забей всех до одной, и барана тоже, а не то умрешь страшной смертью!
Взмолился пастух, стал пощады просить, хоть последнего добра не лишать, но великан и слушать не стал, хвоста овечьего и того не уступил.
— Ты, парень, вот что, — гаркнул великан гневно, — ты мне перечить не смей, а коль не освежуешь овец, да быстро, быть тебе самому в котле!
Забил пастух последних своих овец и барана последнего, покидал в котел гору мяса, стоит у костра, жердью большой в котле мешает. Горько ему.
А великан тем временем вздремнуть решил у костра.
«Ну, погоди ж, ненасытный, — думает пастух, — этого мяса тебе не видать как своих ушей». Зачерпнул он ложкой великаньей кипящего жиру да и плеснул великану в глаза. Взревел великан, подскочил, стал по поляне метаться, топает ножищами — пастуха норовит раздавить.