Скиталец. Начало пути
Шрифт:
– Что, мам? Матросы не плачут, ты сам сказал.
– Но ей самой страшно коснуться раны. Боль йодом жжет сердце.
– А я и не плачу. Совсем не плачу, - хныкал Данька.
– Йод - это больно.
Мария Петровна хотела смазать рану, но увидела швы. Аккуратные стежки по краям раны. Узлы сделаны умелой рукой.
– Даня, это что?
– В ее глазах темнеет свет. Чуть не выронила ватку, смоченную йодом.
– Где?
– Данька посмотрел на свою рану.
– Это веревочки. Брайан зашил. Помнишь, я говорил, он мне рубашку заштопал.
Откуда знать Марии Петровне, что один из узлов, придуманных моряками, называется хирургический. Позднее матросы отказались от него, слабоват. А хирургам понравился. Первые наручники - заслуга моряков. Пьяный узел, им связывали разбушевавшихся гуляк. Гордиев узел, что разрубил Александр Македонский, Искандер Двурогий, быть может был морским узлом. Констриктер, моряки не развязывали его, а разрубали. Миру они подарили печальный узел, затягивающаяся удавка, последний галстук.
– Какие веревочки? Понавязал тут узлов!
– Она не слышит сына. Кровь пульсирует в висках, разрывает голову болью. Любовь матери безрассудна.
– Это Брайан, когда привел меня в каюту, он рану зашил.
– Вновь объясняет он.
– Даня, какой Брайан? Как зашил рану? Достал иголку с ниткой и зашил?
– Кошмарная сцена пред глазами. Улыбка безумца, что втыкает иглу в тело сына.
Плюшевый мишка на тумбочке возле кровати моргнул. Если его бок протрется, он то же не станет плакать, пусть зашьют.
– Очень просто, мама.
– Он ни минуты не сомневался в этих ребятах. Не оставят в беде. Последний парус моряку сделают на славу.
– Брайан, он что, врач?
– Строго спросила Мария Петровна. Кто проверит диплом у этих знахарей в далеком мире, куда смотрят люди из Минздрава.
– Я тебе о нем рассказывал. Он наш плотник, на корабле. И матрос. Ты знаешь, он еще поет. Так замечательно поет.
– Даня, он.. он... он втыкал в тебя иглу и пел? Садист!
Хирург, играющий на рояле, прокурор, чей голос ласкает слух, законотворец, поющий под гитару в наши дни не кажется необычным. Плотник-поэт? Создавший новое направление. Уолт Уитмен.
Грубые руки и грязная одежда скрывают горячие сердца.
– Нет, мама. Он поет в другое время. Не когда зашивает.
– Даня улыбнулся. Если б Брайан запел о девушке, что лукаво избегает парня, а он рвет струны гитары. Плачет и молит голос, берет за душу. Такую песню надо слышать.
В тоске души кружатся шторы на окне, письменный стол прячет тоску разорванных струн в ящиках. Плачет за окном природа.
– Он всех, - не понимала мать, - зашивает?
– Не знаю, но меня заштопал.
– Даня, Господи, что у вас там за варварство такое.
– Она готова сдаться. Ее сын рядом. Пусть поет, что вздумается. Я разрежу тебя и заштопаю вновь, я хирург по веленью богов.
– Нормальное. Он еще полбутылки рома вылил на рану.
– Напиток мужчин не сравнить с позорным йодом.
– У вас там что, йода нет?
– Нет укорота
– Не, мам, мы без этого обходимся, - Данька с опаской посмотрел на пузырек с лекарством. Какое счастье, что на Тортуге нет йода.
– Ладно, Даня.
– Мария Петровна обработала рану, приложила марлевую салфетку. Забинтовала
– Мама, мне рубашка нужна.
– Мужчину не остановят царапины.
– Зачем? Даня, ложись так. Тебе надо отдохнуть.
Первый плачь ребенка, его губы, коснувшиеся груди, мать помнит всю жизнь. Богородица, ты помнишь губы сына твоего, Иешуа Иосифа, ставшего Христом? Не только сына, мать распяли.
– Я пойду в школу, мама.
– Упрямо глядит на мать.
– Даня, - мать хотела остановить сына, - какая школа? Ты ранен. Тебе надо отдохнуть, сил набраться. Тебе нужен покой.
Данька упрямо не соглашался:
– Я что, прогульщик? Я иду в школу. Давай рубашку.
– Матрос, полный матрос не сдается. Вспомни Кронштадт, вспомни Варяг. Я духом из этой страны.
Мать поняла, что спорить с сыном бесполезно. Дала ему рубашку. Он натягивал ее и говорил:
– Мам, ты бы чайник подогрела. Чай попью и побегу.
Мария Петровна отправилась на кухню. Даня специально отправил мать. Он не был уверен, что сможет подняться, и не хотел, что бы мать это видела. Когда она ушла, он встал, сделал один не уверенный шаг, второй. Пробормотал:
– Сегодня, кажется, немного штормит. Что-то палубу качает, - но все же добрался до двери. Постоял, собираясь с силами, затем, стараясь двигаться уверенно, пошел на кухню.
Телевизор, стол, кресла, все обитатели дома, смотрели, как юный хозяин пытается пересечь зал. Качнулся, но удержался на ногах. Чертыхнулся. Печально вздохнул диван. Добрел до кухни, остановился на пороге, оперся на косяк рукой. Так стоял его отец. Сел к столу. Выпил чашку кофе. Мария Петровна посматривала украдкой на сына. Сдерживала наворачивающиеся слезы.
– Мама, я все. Побегу в школу. Максим меня, наверно, ждет.
– Давай. А ты, Даня, дойдешь? Ты уверен?
– Спрашивала Мария Петровна. У нее такой уверенности не было.
– Дойду, мама. Конечно, дойду.
– Данька старался выглядеть уверенным в своих силах.
Не откатится плод от яблони, повторит первородный отца. Не уронит в бою он знамени, не попросит пощады творца.
Он вышел на улицу. Но идти, как раньше не мог. Кочки и камни во двор бросались под ноги. Ямки злорадно ликовали. Желтые осенние листья печально падали на землю. Когда он подошел к троллейбусной остановке, Максима уже не было. Не дождался, ушел один. И Данька присел на скамейке на остановочном комплексе, что бы перевести дыхание. Моросил дождь. Навес над остановкой укрывает от штормов. Подходили и уезжали троллейбусы, хлопали дверьми, а он сидел. До школы добрался ко второму уроку. Зашел в класс и плюхнулся за парту. Скрипели парты, как уключины на лодке. Максим был не доволен.