Скопа Московская
Шрифт:
А самое противное, я никак не мог помочь стрельцам. Вся моя поместная конница и все наёмные кавалеристы понадобятся, когда пехоту собьют-таки с места, заставят отступать в табор. И потому мы стояли в считанных сотнях шагов от жестокой сечи, на убойной дистанции для разгона и удара, и не двигались с места. Лишь наблюдали за тем, как отчаянно дерутся стрельцы.
И тут ко мне подлетел гонец из флангового дозора. Я оставил там, на берегу Гжати, рядом с покинутым по случаю битвы селом Пречистым, десяток поместных всадников, наблюдать, не пойдут ли ляхи
— Ляхи через Пречистое идут, — доложил он. — Пожгли его и берегом Гжати двинули на нас. Мы отошли, как велено. А они сейчас, верно, плетень рубят, чтобы поболе их, клятых, разом дальшей идти смогли.
— И сколько их там? — спросил я, понимая, что от его ответа зависит, быть может, судьба всего сражения.
— По значкам никак не меньше шести хоругвей, — ответил гонец и добавил, как будто хотел добить, — все гусарские.
Хуже чем гусары на фланге не может быть ничего. Но думать об этом некогда, надо реагировать на новую угрозу, и быстро.
— Мезецкий, готовь людей, — бросил я князю воеводе, — я к Огарёву на два слова.
Не давая ему или кому бы то ни было ещё остановить меня, дёрнул поводья, направив коня к осаждённой врагом засеке. Риск, снова риск, и снова оправданный. Просто так забрать конницу я не мог, это увидят и моральный дух пехоты падёт окончательно. Тогда ни о каком отступлении и речи быть не может. Как только стрельцов собьют с места, они побегут, строй рассыпется, и вряд ли хотя бы половина доберётся до укреплённого табора. А уж там они посеют панику, а значит на всей битве можно ставить большой и жирный крест. Чтобы не допустить этого, нужно рискнуть.
Остановить меня не пытались, зато следом поскакали мои дворяне. Все с саблями наголо, готовые встретить любую угрозу. И не зря! Прорвавшиеся к засеке панцирные ляхи обратили внимание на наш небольшой отряд. Будь я один, тут бы мне конец и пришёл, но рядом скакали мои дворяне во главе с верным Болшевым, что успел сломать саблю и орудовал теперь подобранным польским палашом. Врагами нашими были не гусары, те не умели так быстро реагировать на изменение обстановки — тяжёлая конница нужна для таранного удара, а не для таких вот рейдов и наскоков. На нас мчались, горяча уставших коней, панцирные казаки.
Мы схлестнулись в быстрой и жестокой схватке. Вооружённые и экипированные почти как поместные всадники казаки устали да и коней приморили, а лошади у них были куда хуже гусарских. Наши же скакуны отдохнули после схватки и за время стояния, пока Жолкевский ждал подхода своих пушек. Это сыграло нам на руку. Я успел схватиться лишь с одним врагом. Он сходу попытался достать меня клевцом на длинной рукоятке, целя в лоб. Но я оказался быстрее. Тяжёлый клинок сабли опустился на его плечо, прикрытое кольчугой, как оказалось не лучшего качества. Во все стороны полетели кольца, и подзатупившийся уже за день клинок разрубил ляху ключицу. Он закричал от боли, когда сталь сокрушила рёбра. К счастью клинок не застрял, когда я с силой вырывал его из тела умирающего врага. Тот покачнулся в седле
Когда я оглянулся, оказалось, дело кончено. Один из моих дворян поддерживал товарища, готового вывалиться из седла. Остальные были в порядке.
— Забирай товарища в табор и мигом обратно, — велел я тому, что помогал раненному, однако сам раненный сделал отрицательный жест.
— Глубоко пропороли меня, — сказал он слабеющим голосом, — до самых потрохов клинок добрался. На засеке уложите меня со стрельцами, чтобы не оставаться тут в поле.
Я молча кивнул и наш отряд поспешил дальше.
На засеке Огарёв привычно уже ругался с Паулиновым. Оба были упрямы как стадо баранов и уступать друг другу не собирались.
— А я те грю, — сбивался с обычно грамотной речи на какой-то несусветный говор Огарёв, — бери свои клятые пушки и дуй в табор. Чтоб духу своего тут не было!
— А вот этого не хочешь ли? — сунул ему под нос кукиш Паулинов. — Без моих пушек засеку живо возьмут. Сколько раз только ими и спасались, а?
— Так ведь скоро и с ними не сдюжим, Слава, — сменил тон Огарёв. — Лезут и лезут кляты ляхи да казаки, чтоб им пусто было. Три, много четыре приступа отобьём, и всё.
— Да без моих пушек и одного не отобьёте, — решительно заявил Паулинов.
— Надо отбить, — произнёс я, обращая на себя внимание спорщиков. — Не ждали воеводу, — усмехнулся я, глядя как вытянулись их лица, — да вы тут ляхов не увидите, пока те вас в сабли не возьмут. Спорщики.
— Прости, князь-воевода, — попытался стянуть с головы шапку Огарёв, но тут же сморщился от боли. Под шапкой обнаружились полотняные бинты, которыми были перевязан лоб. Кровь на них засохла и видимо шапка, которую он напялил сверху, прилипла к бинтам и теперь не хотела сниматься.
— Оставь уже, — отмахнулся я, — не до вежества. Говоришь, три, много четыре приступа отобьёшь, и всё?
— Не сдюжим больше, — кивнул Огарёв. — Да и немцы так долго, мыслю, не простоят. Нам с ними разом отходить надо, иначе разделят нас да расколотят. Ляхи ж на конях, с отступающими им драться сподручно.
— А если без пушек? — глянул я на него.
— Три точно, — подумав ответил Огарёв. — Ляхи с казаками тоже устают. Четвёртого не сдюжим, посыплемся.
— Паулинов, сколько надо пушек для обороны засеки? — продолжил я расспросы.
— Все, что есть, — само собой, заявил тот.
— А если под обрез оставить? — задал я неприятный вопрос.
Ему явно не хотелось отвечать, даже думать в эту сторону не хотел, но отвечать пришлось.
— Две, как сразу стояло, — сказал Паулинов. — И чтобы я при них был.
— Нет, — отрезал я. — Ты с главным нарядом из табора отход прикрывать будешь. Кто из твоих сможет углы рассчитать и картечью своих не посечь?
Паулинов смешался. Он был едва ли не единственным настоящим пушкарём в моём войске после отъезда Валуева. Остальные умели заряжать пушки и палить из них, а вот целиться уже нет. Эта наука доступна весьма немногим.